«Посвящается непревзойденным и благороднейшим братьям».

— Все-таки «непревзойденные», — с облегчением заметил сэр Генри.

— Звучит как псевдоним супергероев, — сказала я.

Уильям Герберт, граф Пембрук, и его брат Филипп, граф Монтгомери («Уилл и Фил», — сострил Бен), входили в число великих пэров при Якове Первом.

Со стороны отца они представляли потомков влиятельных аристократов-нуворишей, чей взлет пришелся на эпоху Тюдоров. Генриху Восьмому пришелся по душе их дед, Уильям Герберт, горячий весельчак-валлиец, который был женат на сестре шестой и последней из его жен, Катерины Парр. После убийства, совершенного во гневе, его сослали во Францию, но вскоре, прихотью судьбы, ссылка обернулась помилованием, а затем — рыцарским званием, за которой так же легко последовали титулы барона и графа. Со стороны могло показаться, что эти крутые ступени к величию будущий граф преодолел без усилий.

С материнской стороны братья унаследовали, что называется, богатство языка. Мэри Сидни, графиня Пембрук, покровительствовала литераторам и сама была выдающейся поэтессой. Ее брат, дядя «непревзойденных братьев», был воином-поэтом сэром Филиппом Сидни, чьи доблесть, ум и благородство манер вкупе с безвременной гибелью взволновали весь елизаветинский двор, мимолетно осветив его, подобно падучей звезде. После смерти брата графиня объявила себя хранительницей его наследия.

Питаемые примерами предков и почти неистощимым состоянием, ее сыновья выросли людьми высокой культуры и тонкого вкуса. Короли обращались к ним за советом; они поочередно управляли дворами Якова и Карла Первых на протяжении двадцати шести лет в чинах лордов-гофмейстеров.

В числе искусств, которые они умели ценить, было искусство драмы. «Поскольку вашим светлостям было угодно почитать эти безделки достойными внимания, — говорилось в посвящении, — великодушно поспешествовать их сочинению и оказывать всяческое расположение автору… нам оставалось лишь собрать их во исполнение воли покойного и призреть его осиротевший труд — ни прибылей, ни славы ради, а единственно для сохранения вечной памяти славного друга и собрата, каким был наш Шекспир, чьи скромные пьесы вверяются вашему покровительству».

Письмо было подписано товарищами Шекспира по ремеслу, актерами королевской труппы Джоном Хемингом и Генри Конделлом.

— Видите? — сказал сэр Генри. — Пьесы Шекспира. Хеминг и Конделл это знали, и оба брата — Пембрук и Монтгомери — тоже.

Я озорно усмехнулась:

— А вдруг окажется, что все фолио выпущено лишь для увековечения одной мистификации?

— Ты в это не веришь и сама знаешь об этом. Даже я знаю.

Я вздохнула. Главной бедой этой теории был масштаб утайки, если она имела место. Да, в письме стояли подписи Хеминга и Конделла, но сам текст нес оттенок небрежной учености и красноречия, свойственных Бену Джонсону. Многие шекспироведы считали именно его автором посвящения, хотя подписано оно было другими. Если тайна существовала, то не только Хеминг с Конделлом, но и все «слуги короля» знали правду, равно как Бен Джонсон и по меньшей мере двое пэров. Знали, но не проболтались.

— Вы правы. Не верю.

Я совсем растерялась. Чему и кому верить? В руке лежала брошь, а мои мысли возвращались к светловолосому юноше на миниатюре. За окнами «бентли» тянулся долгий английский вечер; небо неуловимо темнело, зелень рощ и лугов обретала нефритовую густоту. Обогнув верхушки холмов, мы оставили справа безмолвный дозор Стоунхенджа, а чуть погодя свернули с главной трассы на юг, ныряя в поля к узкой дорожке, отороченной живой изгородью.

Уилтон-Хаус, не утративший статуса вотчины графов Пембрук, как встарь, стерег подступы к деревне Уилтон в нескольких милях западнее Солсбери.

В первую очередь взгляд отмечал замшелую каменную стену. Навершием триумфальной арки служила конная статуя бородатого римского императора, милостиво взирающего на посетителей, хотя закрытые кованые ворота решительно не хотели нас пропускать. Рядом висела табличка, согласно которой парковка на время концерта находилась у противоположного въезда, что отражала приведенная тут же схема.

Концерта? Впереди, во внешнем дворике, горели огни, но никого из людей не было видно.

Сэр Генри, игнорируя табличку и безлюдье, велел Барнсу подкатить к переговорному устройству у ворот, после чего опустил окно и нажал кнопку вызова.

— Это сэр Генри Ли, — величественно представился он. — Желает осмотреть усадьбу.

И о чем он только думал? Было почти восемь вечера.

Динамик молчал.

Сэр Генри опять потянулся к кнопке, но в тот же миг ворота дрогнули и начали со скрипом, будто нехотя, открываться. «Бентли» покатился вперед, хрустя колесами по гравию. Мы проехали вокруг центрального сада, где плотная живая изгородь скрывала от глаз все, кроме струй большого фонтана. Двери дома с другой стороны были распахнуты, а на пороге стояла худенькая женщина, неловко улыбаясь.

— Добро пожаловать в Уилтон-Хаус. Счастлива познакомиться, сэр Генри. — Она протянула руку. — Миссис Квигли. То есть Марджори Квигли, главный экскурсовод. Понятия не имела, что вы почтите нас своим присутствием. Хотя как же иначе, верно? Музыка шекспировского века, и все прочее. Однако, боюсь, вам придется подождать, — добавила она, в то время как мы выбирались из машины. — Осмотр дома, видите ли, планируется проводить после концерта, который вот-вот начнется.

— Надо же, — вздохнул сэр Генри. — Я-то надеялся посетить и то и другое… Но так уж вышло, что мои юные друзья не могут позволить себе задержаться.

— Как жаль! — воскликнула миссис Квигли, обращаясь к нам. — Дом при свете канделябров — чудесное зрелище.

— Пожалуй… — закинул удочку сэр Генри. — Не сильно ли мы вас стесним, если быстренько осмотрим его сейчас?

— Но ведь тогда вы пропустите концерт, — сокрушенно отозвалась она.

— Я бы предпочел отказаться от него, нежели не увидеть дома, — сказал сэр Генри.

— Разумеется, — согласилась миссис Квигли. — В таком случае непременно входите.

Мы втроем поспешили внутрь, пока она не передумала.

Посреди гулкого холла нас встретил Шекспир в ореоле синего предвечернего света, струящегося из высоких стрельчатых окон за мраморной спиной. Как и в Вестминстере, он непринужденно опирался одним локтем на стопку книг, но здесь над ним не нависала галерея — нет, он стоял свободно, отчего казался больше и спокойнее. Плащ за его спиной раздувался на невидимом ветру, а задумчивый взгляд был устремлен куда-то вдаль, словно он сочинял что-то новое. Не такое мудреное, как большая пьеса, а что-то легкое, рифмованное — сонет, может быть, или песню.

— Правда, он великолепен? — не без гордости спросила миссис Квигли. — Это копия статуи тысяча семьсот сорок третьего года, из Вестминстерского аббатства.

Однако одинаковы они были не во всем. Как и говорил служка, слова на свитке были другими:

— Племянница говорила мне, что актеры считали «Макбета» приносящим несчастья, — сказала миссис Квигли, — хотя, уверена, Пембруков это не коснулось. Эта цитата, знаете ли, тесно связана с историей поместья. Шекспир когда- то бывал здесь.

У меня по спине пробежал холодок.

— Но ведь статую изваяли больше чем через век после его смерти, — обронил сэр Генри.

— Несомненно. Однако прежде, чем попасть на свиток, эта фраза украшала одну из притолок у входа в дом.

Сэр Генри рывком развернулся к входной двери.

— Нет-нет, не здесь, — сказала миссис Квигли, подняв брови. — В девятнадцатом веке фасад перестроили.

Обойдя статую, она прошла в коридор-галерею, обрамлявшую внутренний дворик, и повела рукой.