Я не находила себе места. Натянув ботинки, я вышла на крыльцо. Шел дождь, но мне было все равно. Это мой единственный выходной за всю неделю. Николас был в больнице, но я должна была куда-нибудь пойти. Все равно куда, даже если это место не будет называться Ява или Борнео. Меня все время одолевало желание двигаться. Ночами я крутилась в постели и ни разу не проспала восемь положенных мне часов подряд. Приходя в офис, я мерила шагами приемную. Даже если я садилась, чтобы почитать, мои пальцы продолжали подрагивать.

Я накинула, не застегивая, пальто и зашагала по улице, а остановилась, только дойдя до центра Кембриджа. Я стояла под плексигласовым навесом станции метро рядом с чернокожей женщиной с тремя детишками. Она положила руки мне на живот, как теперь делали почти все, с кем мне приходилось общаться. Я обнаружила, что беременная женщина является достоянием общественности.

— Тебя часто тошнит? — спросила она, и я покачала головой. — Значит, у тебя будет мальчик, — заключила она и вытащила своих детей под дождь. Прыгая по лужам, они направились к Массачусетс-авеню.

Я накинула на голову шарф и снова шагнула в дождь. Пройдя по Брэттл, я остановилась у крошечной игровой площадки возле церкви. Там было мокро и пусто. На горке еще не растаял выпавший на прошлой неделе снег. Я отвернулась и пошла дальше, пока витрины магазинов и кирпичные фасады зданий не сменились обшитыми вагонкой жилыми домами в окружении мокрых и голых деревьев. Я шла и шла, пока не поняла, что направляюсь на кладбище.

Это было знаменитое кладбище с захоронениями революционных солдат и удивительными надгробными памятниками. Больше других мне нравилась тонкая каменная плита, покрытая трещинами и зазубринами и гласившая, что под ней покоится тело Сэйры Эдвардс, погибшей от пули, которую в нее выпустил мужчина, не являвшийся ее мужем. Могилы располагались без всякого видимого порядка, очень скученно и походили на кривые зубы старца. Некоторые памятники упали да так и остались лежать. Их быстро оплели лианы и кустарники. Местами виднелись отпечатавшиеся на мерзлой земле следы ног, заставлявшие задаться вопросом, кто, кроме меня, посещает это безрадостное место.

В детстве я часто бывала на кладбищах с мамой. Мы подолгу сидели на гладких горячих плитах и даже устраивали на них пикник.

— Это единственное место, где я могу думать, — говорила она мне.

Иногда она просто молча сидела среди могил, иногда навещала места погребения почти незнакомых людей.

Мама писала некрологи для «Чикаго трибьюн». Бóльшую часть времени она проводила на телефоне, записывая информацию для самых дешевых некрологов, которые набирались мелким черным шрифтом и выглядели примерно так: «Палермо из Арлингтона. 13 июля 1970 года. Антониетта (Риццо), любимая жена покойного Себастьяна Палермо, любящая мать Риты Фритски и Энтони Палермо. Процессия из погребального бюро Делла Россо, 356, Саут-Мейн-стрит, Чикаго, понедельник, 9.00, погребальная служба в церкви Непорочного зачатия Девы Марии, Чикаго. Приглашаются друзья и родственники. Погребение на кладбище Хайленд Мемориал, Ривердейл».

Каждый день мама принимала десятки подобных звонков. Она все время твердила, что ее не перестает удивлять количество смертей в Чикаго. Придя домой, она оттарабанивала имена покойников, запоминание которых давалось ей так же легко, как некоторым людям удается запомнить телефонные номера. Она никогда не ходила на могилы этих маленьких, незаметных людей. Во всяком случае, преднамеренно. Время от времени редактор позволял ей написать настоящий некролог. Таких некрологов обычно удостаивались местные знаменитости. Они печатались в тонких рамочках, как и новости. ГЕРБЕРТ Р. КУОШНЕР, обычно гласил заголовок, БЫЛ ТЕХНИКОМ ВОЕННОЙ ЛАБОРАТОРИИ. Такая работа нравилась маме больше всего.

— У меня есть возможность рассказать об этом человеке, — радовалась она. — Он был членом Ассоциации моряков, служивших на сторожевых кораблях. Он участвовал во Второй мировой войне, воевал на противолодочном корабле.

Мама писала такие истории дома, сидя за кухонным столом. Она часто жаловалась на сроки сдачи материала, считая, что, учитывая характер статей, устанавливать сроки просто смешно. Когда некрологи появлялись в газете, она аккуратно вырезала их и хранила в фотоальбоме. Меня очень интересовал вопрос, что случится с этим альбомом, если наш дом загорится, а мы все погибнем. Я была уверена, что полиция решит, что мама была серийным убийцей. Впрочем, исчезнув, она оставила свою коллекцию нам с отцом.

Каждую неделю мама составляла список известных людей, которым она посвящала некрологи. А потом, в субботу, то есть в ее выходной, мы шли на ближайшее кладбище и искали свежие могилы. Мама становилась на колени перед могилами людей, о которых она почти ничего не знала и которым еще даже не успели поставить памятники. Она набирала полную пригоршню рыхлой коричневой земли и медленно просеивала ее через пальцы.

— Пейдж, — отведя плечи назад, окликала она меня, — сделай глубокий вдох. Что это за запах?

Я озиралась вокруг и видела кусты сирени или форзиции, но не решалась сделать глубокий вдох. В кладбищах было что-то такое, что заставляло меня дышать очень осторожно, как будто в случае малейшей оплошности воздух мог внезапно закончиться.

Однажды мы с мамой сидели в тени японского клена. Мы только что навестили могилу некой Мэри Т. Френч, библиотекаря городской библиотеки. Мы съели приготовленного на барбекю цыпленка с картофельным салатом и беззаботно вытерли пальцы о юбки. Потом мама растянулась на старой, поросшей травой могиле, положив голову на плоское надгробие. Она похлопала себя по бедрам, приглашая меня тоже прилечь.

— Ты его раздавишь, — озабоченно сказала я, и мама послушно отодвинулась.

Я села рядом с ней и положила голову ей на колени, чувствуя, как лучи солнца скользят по моим закрытым векам и по моей улыбке. Ветер трепал мамину юбку и щекотал мне шею.

— Мама, а куда попадают люди, когда умирают? — неожиданно поинтересовалась я.

Мама сделала глубокий вдох, из-за чего ее тело надулось, как подушка.

— Я не знаю, Пейдж, — призналась она. — А ты что об этом думаешь?

Я провела рукой по прохладной траве.

— Может, они под землей? Может, они сейчас смотрят на нас снизу вверх?

— Может, они на небе и смотрят на нас сверху вниз? — возразила мама.

Я открыла глаза и смотрела на солнце, пока перед моими глазами не вспыхнули яркие оранжевые, желтые и красные огни, похожие на фейерверк.

— А какое оно, небо? — спросила я.

Мама повернулась на бок, и я соскользнула с ее коленей.

— Жизнь такая трудная штука, — ответила она, — что мне очень хочется верить в то, что небо такое, каким мы хотим его видеть.

И вот я иду по другому кладбищу и мне приходит в голову, что моя собственная мама, может быть, уже на небе. Если оно, конечно, вообще есть и если она умерла. Возможно, она похоронена в каком-нибудь штате, где не бывает снега. А может, и вовсе в другой стране. Мне захотелось узнать, кто приносит на ее могилу лилии и кто заказал надпись на памятнике. И говорилось ли в ее некрологе, что она была любящей матерью Пейдж О’Тул.

Я часто спрашивала отца, почему она уехала, и всякий раз он отвечал мне одно и то же:

— Потому что она так захотела.

Годы шли, и постепенно из его слов уходила горечь, но от этого его ответ не становился правдоподобнее. У моей мамы была застенчивая улыбка и широкие юбки. Она умела лечить царапины и ушибы одним поцелуем и рассказывала сказки не хуже Шахерезады. Мама не могла просто так меня бросить. Я предпочитала думать, что какие-то неведомые силы просто вынудили ее нас покинуть. Быть может, она оказалась вовлечена в какой-то международный заговор, и ради защиты близких ей пришлось изменить свою личность и скрыться. Одно время я была уверена, что она оставила моего отца ради большой любви, и почти готова была простить ее за это. Возможно, ей просто не сиделось на месте. Возможно, она отправилась на розыски какого-то очень близкого ей человека.