Другие резиденты старательно обходили Николаса, издалека завидев его в стерильных белоснежных коридорах больницы. Они избегали напоминаний о том, что кому-то удалось то, до чего им самим было еще далеко. У Николаса почти не было друзей среди ровесников. В основном он общался с заведующими отделениями. Все они были лет на двадцать старше, хотя их жены представляли юниорскую лигу. В свои тридцать шесть он фактически являлся заместителем заведующего кардиоторакальной хирургией одной из самых престижных больниц страны. Николас утешал себя тем, что отсутствие друзей — это не такая уж серьезная жертва.

Вертолет завис над тармаком крыши больницы Святой Сесилии, и Николас потянулся за кулером.

— Поехали, — произнес он, оборачиваясь к сопровождающим его резидентам.

Он сунул руки в рукава кожаной куртки и шагнул на крышу, нервно поглядывая на часы и защищая лицо от ветра и дождя.

В больнице их уже ожидала медсестра.

— Привет, — улыбнулся ей Николас. — Говорят, вы готовы отдать мне сердце.

Николасу и его помощникам потребовалось меньше часа, чтобы извлечь орган. Николас поставил кулер на пол, придерживая его ногами, и вертолет взмыл в грязно-серое небо. Он откинул голову на сырую спинку сиденья, прислушиваясь к беседе сидящих рядом резидентов. Оба были хорошими хирургами, но ни у одного из них не лежала душа к работе в кардиологии. Если Николас не ошибался, один склонялся к ортопедии, а второй — к общей хирургии.

Николас попытался выглянуть в окно, но обнаружил, что вертолет окутало плотное серое облако.

— Черт возьми! — почему-то выругался он и закрыл глаза в надежде, что ему приснится Пейдж.

Ему было семь лет, и его родители начали подумывать о разводе. Во всяком случае, они так это изложили Николасу, усадив его на диван в библиотеке. «Тебе не о чем беспокоиться», — твердили они. Но Николас был знаком с мальчиком, родители которого были в разводе. Его звали Эрик, и он жил с мамой. На Рождество, когда весь класс делал игрушечного жирафа из папье-маше, Эрику пришлось делать два, для двух разных елок. Николасу очень хорошо это запомнилось, особенно учитывая то, что Эрик оставался в классе труда в то время, когда все шли в спортзал играть в кикбол. Николас выходил из класса последним, но, увидев обращенные на дверь глаза Эрика, попросил разрешения остаться с ним. Они раскрашивали жирафов в одинаковый синий цвет и говорили о чем угодно, только не о Рождестве.

— А где будет папа на Рождество? — спросил Николас у родителей.

Прескотты переглянулись. На улице стоял июль. Наконец голос подал отец.

— Это всего лишь один из вариантов, — сказал он. — И никто не сказал, что уйду именно я. Вообще-то, — добавил Роберт Прескотт, — вполне возможно, что вообще никто никуда не уйдет.

Сквозь плотно сжатые губы мама Николаса издала странный звук и выбежала из комнаты. Отец присел на корточки перед сыном.

— Если мы не хотим опоздать к началу игры, — сказал он, — нам лучше поспешить.

Отец Николаса всегда покупал абонементы на все игры «Ред Сокс». Он располагал тремя местами, но редко брал с собой мальчика. Обычно он приглашал коллег или даже старинных пациентов. Годами Николас смотрел бейсбол по тридцать восьмому каналу, надеясь, что камера выхватит из толпы болельщиков лицо отца. Но до сих пор этого не произошло ни разу.

Николасу позволялось посетить стадион всего раз или два за сезон, и он с нетерпением ждал каждой такой возможности. Эти даты всегда были отмечены в календаре на стене его спальни, и он вычеркивал каждый день, отделяющий его от матча. Накануне вечером он извлекал из шкафа шерстяную кепку «Ред Сокс», которую ему подарили два дня рождения назад, и аккуратно запихивал ее в свою бейсбольную перчатку. На рассвете он был уже на ногах, готовый покинуть дом в любую секунду, хотя это никогда не происходило раньше полудня.

Николас с отцом припарковали машину на одной из боковых улочек и пересели на Зеленую линию. Когда вагон бросало влево, плечо Николаса касалось руки отца. От Роберта Прескотта пахло стиральным порошком и нашатырем. Эти запахи у Николаса ассоциировались с больницей, точно так же, как резкий запах фотохимикалий и тусклый красный свет в темноте фотолаборатории ассоциировались с матерью. Он разглядывал благородный лоб отца, седеющие волосы у него на виске, решительную линию подбородка и комок адамова яблока. Его взгляд скользнул на желтую тенниску, голубоватый узел вен на сгибе локтя. Эти руки вылечили столько людей, подумалось ему. На его пальце не было обручального кольца.

— Папа, — окликнул Николас, — где твое кольцо?

Роберт Прескотт отвернулся от сына.

— Я его забыл, — пробормотал он.

Услышав это, Николас почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Отец знал, что у него нет кольца. «Но это не нарочно», — говорил он себе. Конечно, папа его просто забыл.

Они плюхнулись на широкие деревянные сиденья за несколько минут до начала матча.

— Можно я сяду с другой стороны? — попросил Николас, когда все пространство перед ним заслонила широкая спина мужчины с прической «афро». — Ведь это тоже наше место?

— Оно уже занято, — ответил Роберт Прескотт.

И как будто его слова обладали магической силой, рядом с ними возникла женщина.

Она была высокая, и у нее были длинные желтые волосы, подвязанные красной лентой. На ней был свободный сарафан, а когда она села, Николасу стала видна ее пышная грудь. Она наклонилась и поцеловала его отца в щеку, а он протянул руку вдоль спинки ее сиденья.

Николас попытался сосредоточиться на игре. Он даже открывал рот, чтобы вместе с остальными болельщиками подбодрить своих любимцев, но ему не удавалось издать ни звука. Неожиданно один из игроков соперника послал мяч на трибуны, как раз в сектор, где сидел Николас. Он почувствовал, как его пальцы дернулись в перчатке, и вскочил на деревянное сиденье, отчаянно балансируя, чтобы не упасть, и вытянув руку, чтобы поймать мяч. И тут он увидел, как отец склонился к женщине, щекоча губами мочку ее уха.

Николас застыл и остался стоять на сиденье, даже когда все остальные болельщики уже уселись. Он смотрел, как его отец ласкает женщину, не являющуюся его матерью. Наконец Роберт Прескотт поднял глаза и встретился глазами с Николасом.

— О господи! — выдохнул он, резко выпрямляясь.

Он не протянул Николасу руку, чтобы помочь ему сойти с сиденья. Он даже не стал представлять его женщине. Он обернулся к ней и, не произнеся ни слова, сообщил очень многое, и это показалось Николасу еще хуже любых слов.

До этого момента Николас был уверен, что его отец самый удивительный человек в мире. Он был знаменит. Его даже несколько раз цитировали в «Глоуб». Он внушал окружающим уважение. Разве его пациенты не присылали ему после операций конфеты и открытки, а однажды подарили трех гусят? Отец мог ответить на все рождающиеся у Николаса вопросы: почему небо синее, почему кока-кола шипит, почему ворóн, усевшихся на электрические провода, не бьет током, почему люди, живущие на Южном полюсе, не сваливаются с земного шара? Сколько Николас себя помнил, он всегда хотел быть похожим на отца, но в этот момент он обнаружил, что мечтает о чуде. Вот бы неудачно посланный мяч угодил в голову кому-нибудь из зрителей, тот потерял бы сознание, и менеджер Фенвея прокричал бы в громкоговоритель: «Есть ли на трибунах врач?» И тут на помощь пострадавшему пришел бы его отец. Он хотел видеть отца склонившимся над неподвижным телом. Вот он расстегивает воротник несчастного, нащупывает его пульс… Одним словом, он хотел видеть своего отца героем.

Они ушли, не дожидаясь окончания матча. В трамвае Николас сел позади отца. Когда они подъехали к большому кирпичному дому, Николас выскочил из машины, бросился в лес, начинавшийся сразу за их садом, и с небывалой скоростью вскарабкался на первый же дуб. Ветер отчетливо донес до него голос мамы: «Где Николас?» А затем: «Какой же ты подонок!»