— Не смей даже думать об этом, Амелия.

— Ну, не сейчас… Не сегодня. Шесть лет назад. Когда она только родилась.

Она посмотрела мне в глаза, и я поняла, что она вовсе не хочет меня огорчать: ей действительно интересно, как сложилась бы ее жизнь, если бы не пришлось жить в тени сестры-инвалида.

— Не знаю, Амелия, — честно призналась я. — Могу только сказать, что я безумно счастлива, что она выжила. И тогда, и — благодаря тебе — сегодня. Мне очень нужны вы обе.

Дожидаясь, пока Амелия стряхнет остатки картошки в мусорное ведро, я задумалась, как оценил бы нанесенный тебе ущерб психиатр. Может, ты порезала себе вены просто потому, что даже твоего необыкновенного словарного запаса не хватило, чтобы попросить меня остановиться. Я не понимала, откуда ты вообще знаешь, что таким образом можно покинуть этот мир.

Словно прочитав мои мысли, Амелия вдруг сказала:

— Мама, мне кажется, Уиллоу не хотела себя убить.

— Почему ты так решила?

— Она же знает, что без нее нашей семьи не будет.

Я смогла остаться с тобой наедине только через три часа после того, как ты проснулась. Мама с папой вышли в коридор побеседовать с врачом. Ты внимательно посмотрела на меня, осознавая, что времени у нас совсем мало.

— Не волнуйся, — сказала ты. — Я никому не скажу, что это твое.

У меня подкосились коленки и пришлось ухватиться за этот странный пластмассовый поручень, который лепят к каждой больничной койке.

— Чем ты вообще думала?!

— Я просто хотела проверить, каково оно… Когда я тебя увидела…

— Не надо было смотреть.

— Ну, я все же увидела. Ты выглядела такой… не знаю… такой счастливой.

Однажды на уроке биологии учитель рассказывал нам историю о женщине, которая попала в больницу, потому что вообще не могла есть. Ей сделали операцию и обнаружили внутри комок волос, заполнивший весь желудок и принявший его форму. Потом ее муж обронил, что, мол, да, она иногда покусывала прядь волос, но он и не думал, что всё настолько серьезно. В этот момент я почувствовала себя точно так же, как та женщина: меня затошнило, моя вредная привычка разрослась во мне, из-за нее я не могла теперь даже глотать.

— Глупо добиваться счастья таким способом. Я делала это просто потому, что не могла быть счастливой, как все нормальные люди. — Я помотала головой. — Вот смотрю я на тебя, Вики, и думаю: у тебя же в жизни столько дерьма, а ты не сдаешься.

А я не могу радоваться даже тому хорошему, что есть в моей жизни. Я просто убожество.

— Я не считаю тебя убожеством.

— Да ну? — Я хохотнула, но смешок вышел плоским, как картонная фигурка. — Тогда кто же я такая?

— Моя старшая сестра, — без затей ответила ты.

Я услышала, как скрипнула, приотворившись, дверь. Донесся папин голос. Я быстро смахнула слезинку с ресниц.

— Не пытайся мне подражать, Уиллоу. Тем более что я просто пытаюсь подражать тебе.

Тут в палату вошли родители и подозрительно на нас поглядели.

— О чем это вы тут болтаете? — спросил папа.

Мы не смотрели друг на друга, но ответили в унисон:

— Ни о чем.

— Завтра можно не идти в суд, — сказала я, положив трубку. Меня еще слегка пошатывало, словно после удара.

Роб замер с вилкой в руке.

— Хочешь сказать, что она наконец пришла в себя и отозвала иск?

— Нет, — ответила я, усаживаясь рядом с Эммой, которая бесцельно возила ошметки китайской еды по тарелке. Я не была уверена, что позволительно говорить в ее присутствии, но если она была достаточно взрослой, чтобы знать о суде, то пускай уж узнаёт всю правду. — Это из-за Уиллоу. Она порезала себе руки лезвием, и, похоже, довольно серьезно.

Вилка таки звякнула о фарфор.

— Господи… — пробормотал Роб. — Она что, пыталась покончить с собой?

До этого момента такая мысль даже не приходила мне в голову. Тебе ведь было всего шесть с половиной. Боже мой… В твоем возрасте девочки должны мечтать о лошадках-пони и Заке Эфроне, а не кончать с собой. Правда, в мире случалось столько всего неправдоподобного: шмели умудрялись летать, осетры плыли против течения, дети рождались с костями, не способными выдержать их собственный вес. Лучшие подруги превращались в заклятых врагов.

— Ты же не думаешь… О боже мой, Роб…

— С ней всё будет в порядке? — спросила Эмма.

— Не знаю, — честно призналась я. — Надеюсь, что да.

— Ну, если этоне божественный намек Шарлотте, то я не знаю, что еще заставит ее расставить приоритеты, — сказал Роб. — Я не помню, чтобы Уиллоу хоть раз на что-то жаловалась.

— Многое могло измениться за год, — напомнила я.

— Особенно если мать так усердно выжимает сок из сухофруктов, что вообще не замечает родных дочерей…

— Не надо, — пробормотала я.

— Только не говори, что ты будешь защищать эту женщину!

— «Эта женщина» была моей подругой.

—  Была,Пайпер, — подчеркнул Роб.

Эмма швырнула салфетку на стол. Сигнал тревоги.

— Думаю, я знаю, почему она это сделала.

Мы изумленно повернулись к ней.

Эмма побелела как полотно, в глазах заблестели слезы.

— Я понимаю, что друзья должны выручать друг друга, но мы же больше не друзья…

— Вы с Уиллоу?

Она покачала головой.

— Мы с Амелией. Я однажды видела ее в женском туалете, она резала себе руку жестянкой от банки с колой. Она меня не заметила, а я молча развернулась и убежала. Я собиралась кому-нибудь рассказать — ну, вам или школьному психологу, но… Мне, если честно, хотелось, чтобы она умерла. Я решила, что так ее мамаше и надо, нечего было подавать на нас в суд… Но я не думала… Я не хотела, чтобы Уиллоу… — Она наконец расплакалась в голос. — Все так делают, режут себя… иногда… Я думала, это пройдет. Она же раньше блевала, а потом…

— Она что?

— Она не знала, что я знаю. Но я слышала, как ее рвет, когда ночевала у них дома. Она-то думала, что я сплю, но я слышала, как она пошла в туалет и засунула два пальца в горло…

— Но она ведь больше этого не делает?

— Не помню, — еле слышно прошептала Эмма. — Я думала, что да, но потом мы вообще перестали общаться.

— Зубы… — вспомнил Роб. — Когда я снял брекеты, эмаль была почти стерта. Это может быть вызвано или большим количеством газированных напитков, или… расстройством питания.

Еще в интернатуре у меня была беременная пациентка с булимией. Как только я наконец убедила ее перестать провоцировать у себя рвоту, она тут же начала резаться. Я проконсультировалась у психиатра, и мне сказали, что эти напасти часто идут рука об руку. В отличие от анорексии, которая связана с желанием достичь совершенства, булимия коренится в ненависти к самой себе. Эти порезы, как ни странно, предотвращают настоящие попытки суицида. Они помогают справиться с переживаниями, когда не остается другого выхода. Как запои или чистка кишечника, они становятся постыдной тайной, тем самым лишь усугубляя гнев девочки на саму себя, такую далекую от идеала.

Я могла только догадываться, каково это — жить в доме, где в воздухе витает недовольство неидеальными дочерьми.

Это могло быть совпадение. Эмма могла застать Амелию за первой и последней попыткой себя порезать. Диагноз Роба мог быть не точен. Но все равно: если есть причины для беспокойства, нельзя же просто закрыть на них глаза?

Господи, на этом же и зиждится весь наш суд!

— Если бы на ее месте была Эмма, — тихо сказал Роб, — тыхотела бы об этом знать?

— Ты же не думаешь, что Шарлотта и впрямь прислушается ко мне, когда я скажу, что ее дочь попала в беду?

— Может быть, — задумчиво протянул Роб, — именно поэтому ты и должна попытаться.

Проезжая по улицам Бэнктона, я мысленно составляла каталог всех известных мне фактов об Амелии О’Киф.

Она носит обувь седьмого размера.

Она не любит темную лакрицу.