Я попробовала поискать информацию в Интернете, но ни на одном сайте не было сказано, как надо одеваться в суд. Но я так прикинула, что присяжные должны будут меня запомнить. Им уже пришлось выслушать целую армию смертельно скучных врачей, на фоне которых я, конечно, выделюсь.

Итак, для начала я поставила волосы торчком, закрепила лаком — и синева стала еще насыщенней. Надела ярко-красный свитер, высокие фиолетовые кеды и свои «счастливые» джинсы с дыркой на колене-, не хотелось лишний раз рисковать.

Забавно, но даже прошлой ночью родители спали раздельно. Мама осталась ночевать у тебя в палате, а мы с папой вернулись домой. Хотя Гай Букер обещал отвезти меня утром, я решила поехать с папой и притвориться, как будто меня тащат туда силком. Мы с Гаем рассудили, что мои показания нужно держать в тайне как можно дольше.

Папа, уже давший показания, теперь мог сидеть в зале суда, и в коридоре я осталась одна. Отлично. Мелко подрагивая, я стала возле женщины-бейлифа.

— Ты в порядке? — спросила она.

— Волнуюсь немного, — кивнула я, и тут раздался голос Гая Буккера: «Защита вызывает Амелию О'Киф».

Меня завели в зал, но там уже поднялась страшная паника. Марин с Гаем о чем-то ожесточенно спорили, мама рыдала, отец озирался по сторонам, высматривая меня.

— Ты не можешь вызывать Амелию, — твердила Марин.

Букер только пожимал плечами.

— А почему? Ты же сама внесла ее в список свидетелей.

— У вас есть иные основания для вызова свидетеля, кроме как чтобы доказать стороне обвинения свое всесилие? — поинтересовался судья Геллар.

— Да, Ваша честь, — сказал Букер. — Мисс О’Киф располагает данными, с которыми, учитывая специфику исков об «ошибочном рождении», суд обязан ознакомиться.

— Хорошо. Пригласите ее.

Приближаясь к трибуне, я ощутила на себе сотни взглядов. Они как будто дырявили меня, и через образовавшиеся отверстия вытекала моя самоуверенность. Когда я проходила мимо мамы, то услышала, как она говорит Марин:

— Вы же обещали! Вы говорили, что это простая мера предосторожности…

— Я не знала, что он этим воспользуется, — зашептала в ответ Марин. — Как вы думаете, что она скажет?

А затем я очутилась в деревянной клетушке, словно редкое животное, повадки которого присяжным хотелось изучить. Мне поднесли Библию и заставили поклясться на ней. Гай Букер улыбнулся мне.

— Назовите свои имя и фамилию для протокола.

— Меня зовут Амелия, — сказала я и, облизнув пересохшие губы, добавила: — Амелия О’Киф.

— Амелия, где вы живете?

— Страйкер-лейн 46, Бэнктон, Нью-Гэмпшир.

Мог ли он услышать мое сердце? Потому что стучало оно, как барабан тамтам.

— Сколько вам лет?

— Тринадцать.

— А как зовут ваших родителей?

— Шарлотта и Шон О’Киф. Сестру — Уиллоу.

— Амелия, вы могли бы своими словами описать суть текущего разбирательства?

Я не смела взглянуть на маму. Рукава пришлось оттянуть, потому что шрамы горели огнем.

— Мама считает, что Пайпер раньше должна была понять, какой больной родится Уиллоу, и предупредить ее. Тогда она сделала бы аборт.

— Как вам кажется, ваша мать говорит правду?

— Протестую! — Марин выстрелила, как распрямленная пружина.

Я вздрогнула от ее резкости.

— Я позволю ей ответить. Отвечайте же, Амелия, — сказал мне судья.

Я покачала головой.

— Я знаю, что она врет.

— Откуда?

— Потому что, — начала я, но каждое следующее слово звучало тише предыдущего, — она сама так сказала.

Подслушивать, конечно, нехорошо, но иногда правду по-другому не узнать. К тому же я — пускай мне и стыдно признаться в этом вслух — чувствовала за тебя ответственность. Ты так грустила после последнего перелома и операции, а потом еще сказала вот это насчет «мама хочет от меня избавиться». У меня сердце кровью обливалось. Каждый защищал тебя по-своему. Папа скандалил и злился на всё, что усложняло тебе жизнь. Мама… ну, ей, очевидно, хватило ума поставить на карту всё, что у нас было, ради крупного выигрыша, который ты когда-нибудь оценишь. А я, пожалуй, просто спряталась в свою раковину, чтобы легче было притворяться, будто твои раны не болят на моем теле.

«Никто тебя не выгонит», — сказала мама, но ты уже рыдала в три ручья.

«Прости, что я сломала ногу. Я думала, что если не буду долго ничего ломать, то ты подумаешь, что я нормальный ребенок…»

«Всякое бывает, Уиллоу. Никто тебя не винит».

«Ты винишь. Ты жалеешь, что я родилась на свет. Я сама слышала».

Я затаила дыхание. Мама могла обманывать всех на свете, включая себя, чтобы не мучиться бессонницей по ночам, но уж кого-кого, а тебя она обмануть не смогла бы.

«Уиллоу, — ответила мама, — послушай меня. Люди делают ошибки… Даже я. Мы говорим слова, о которых потом сожалеем, мы совершаем поступки, в которых раскаиваемся. Но ты… ты не ошибка. Я бы ни за что на свете не отреклась от тебя».

Меня как будто пригвоздили к стене. Если это так, то всё, что случилось за последний год, — суд, ссоры с друзьями, расставание родителей, было напрасно.

Если это так, то мама врала всё это время.

За всё приходится платить. У вас родится прелестная дочурка — но окажется, что она инвалид. Вы горы сдвинете, чтобы сделать ее счастливее, — но вашего мужа и вторую дочь постигнет горе. Нет таких космических весов, на которых можно было бы взвесить свои поступки. Вы слишком поздно узнаёте, какое решение нарушило хрупкое равновесие.

Как только Амелия договорила, судья взглянул на Марин.

— Мисс Гейтс, у вас есть вопросы?

— Вопросов к этой свидетельнице нет, — ответила она, — но я хотела бы повторно вызвать Шарлотту О’Киф.

Я была поражена. Она ничего мне не сказала, даже не передала записки. Я осторожно встала и замерла в нерешительности. Плачущую Амелию увели. «Прости», — только и шепнула она, проходя мимо.

Я села на деревянный стул, но тело плохо меня слушалось. «Помните, в чем суть», — втолковывала мне Марин. Но беда в том, что я начала забывать эту самую суть.

— Вы помните разговор, о котором упомянула ваша дочь? — Голос Марин пронзил меня, как пуля.

— Да.

— При каких обстоятельствах он имел место?

— Мы как раз привезли Уиллоу домой из больницы. После первого дня суда. У нее был серьезный перелом бедра, понадобилась операция.

— Вы были расстроены?

— Да.

— А Уиллоу?

— Очень.

Она подошла ко мне и подождала, пока наши взгляды пересекутся. И в ней я увидела ту же скрытую тревогу, которая сквозила в движениях Амелии, когда та сошла со свидетельской трибуны, и в глазах Шона, когда зал суда опустел и мы остались вдвоем, и в тебе самой — в ту ночь, когда произошел этот разговор. Подспудная боязнь не устроить человека, которого ты любишь. Возможно, я тоже испытывала этот страх, возможно, затем я и ввязалась в эту тяжбу — чтобы много лет спустя ты вспоминала свое детство и не винила меня за то, что я вышвырнула тебя в мир, полный страданий. Но любовь — это не жертвы и не оправдание чьих-то надежд. Любить — значит принимать человека таким, какой он есть. Любовь меняет смысл слова «идеал», чтобы в новое определение вошли все твои черты и ни одна не осталась за бортом.

На самом деле всем нам хотелось одного: знать, что мы не пустые места. Что без нас чья-то жизнь была бы ущербной.

— Когда вы говорили со своей дочерью, — начала Марин, — когда вы всё это ей сказали в разгар судебных разбирательств… вы ее обманули?

— Нет.

— Тогда что же вы сделали?

— Всё, что было в моих силах, — прошептала я.

— Верняк, — шепнул мне на ухо Гай Букер и, поправив пиджак, встал, чтобы произнести заключительную речь. — Истица, — начал он, — постоянно всем врет. Она говорит, что дело не в деньгах, но даже ее муж уверяет, что именно в них, и отказывается поддерживать ее в суде. Она утверждает, что жалеет о рождении своей дочери, а самой девочке говорит обратное. Она говорит, что хотела бы повернуть время вспять, чтобы иметь возможность прервать беременность, и обвиняет во всем Пайпер Рис, трудолюбивого медика, чьим единственным грехом, дамы и господа, стала дружба с Шарлоттой О’Киф.