Марин просила меня не беспокоиться: уж она-то позаботится, чтобы зрелище убедило присяжных. И едва первые образы спроецировались на экран, я поняла, что беспокоилась напрасно: монтаж — это настоящее чудо.

Сначала появилось твое лицо, отраженное в окне, через которое ты смотрела на улицу. Ты ничего не говорила, но слов и не требовалось. В твоих глазах можно было прочесть целую жизнь беспрерывной тоски.

Камера выглянула в окно, проследив за твоим взглядом, и уставилась на твою сестру, нарезающую круги на коньках.

Пока язастегивала тебе ножные скобы (сама ты не дотягивалась), заиграли первые аккорды песни. Я почти сразу ее узнала: «Надеюсь, ты будешь танцевать».

В кармане жакета у меня завибрировал мобильный.

Вообще-то на судебные заседания телефоны проносить нельзя, но я объяснила Марин, что постоянно должна быть на связи — на всякий пожарный. Она пошла на уступки. Я вытащила трубку и посмотрела на экран.

На другом экране ты, между тем, сидела на уроке, и детишки мельтешили вокруг тебя, словно стайка рыбок. Они кружили в хороводе, а ты неподвижно сидела в инвалидном кресле.

— Марин, — прошептала я.

— Потом, — цыкнула она.

— Марин, у меня звонит телефон…

Она наклонилась ко мне и прошипела:

— Если вы сейчас ответите, присяжные растерзают вас за бессердечие.

И мне пришлось проигнорировать вызов, хотя тревога неуклонно росла. Может, присяжные решат, что меня огорчает этот фильм. Телефон умолкал на мгновение — и возобновлял вибрацию через считаные секунды. Я смотрела, как ты, покусывая верхнюю губу, бредешь к мату: физиотерапия. Телефон снова задрожал, и я еле слышно охнула.

А вдруг ты упала? Вдруг сиделка не знает, как быть? Вдруг случилось что-то похуже простого перелома?

Я слышала за спиной какие-то шорохи: это женщины лезли в сумочки за салфетками. Я видела, что жюри потрясли твои слова и твое ангелоподобное личико.

Телефон опять завибрировал, словно пуская ток по моему телу. На этот раз я аккуратно его вытащила, чтобы взглянуть на окно сообщений. Не вынимая рук из-под стола, я сняла с трубки крышечку.

— Мне надо уйти, — прошептала я Марин.

— Через пятнадцать минут пойдете… Еще рано для перерыва.

Я снова посмотрела на экран. Сердце билось, как птица в клетке. «Ранена»? Так почему сиделка ей не поможет?

Ты сидела на мате, растопырив ноги. Сверху покачивалось красное кольцо. Ты, поморщившись, потянулась к нему. «Всё?» — взмолилась ты.

«Ну же, Уиллоу, ты ведь не слабачка… Возьмись за него и сожми…»

И ты попыталась его сжать. Ради Молли. Но по щекам твоим потекли слезы, а изо рта вырвался резкий вопль. «Пожалуйста, Молли, давай остановимся…»

Телефон снова завибрировал. Я плотно зажала его в кулаке.

Тут я подошла к тебе, обняла, начала качать на руках и обещать, что всё будет хорошо. Что я не позволю ничему плохому случиться с тобой.

Если бы я внимательнее смотрела по сторонам, то заметила бы, что все женщины и даже некоторые мужчины плачут. Я бы заметила телекамеры в конце прохода, снимающие репортаж для вечернего выпуска новостей. Я бы увидела, как судья Геллар закрывает глаза и скорбно качает головой. Но я ничего не видела и, едва экран погас, сорвалась с места.

Я чувствовала на себе взгляды, когда бежала к выходу: должно быть, они решили, что меня переполнили эмоции. Что мне слишком больно видеть тебя на пленке. Как только я прорвалась сквозь кордон, то тут же нажала кнопку «перезвонить».

— Амелия, что произошло?!

— У нее течет кровь, — захлебываясь рыданиями, еле выговорила она. — Повсюду кровь, и она не шевелится…

Внезапно ее перебил незнакомый голос.

— Миссис О’Киф?

— Да.

— Меня зовут Хэл Чен, я санитар, мы…

— Что случилось с моей дочерью?

— Она потеряла много крови. Пока это всё, что мы знаем. Вы можете приехать в больницу Портсмута?

Я даже не уверена, что ответила ему. Я даже не пыталась объясниться с Марин. Я просто мчалась по коридору, пока не вылетела через главный вход и не окунулась в море репортеров, которое стала рассекать. Репортеры, придя в себя от неожиданности, успели все-таки нацелить объективы и сунуть микрофоны в лицо женщине, бежавшей прочь от суда — и навстречу тебе.

Когда я была совсем маленькой, то никогда не могла заснуть, если дул сильный ветер. Папа приходил ко мне в комнату и говорил, что дом у нас не соломенный и не деревянный, а кирпичный. Кирпичный дом, как известно даже трем поросятам, не сдуешь. Но поросята не понимали, что серый волк — это только начало. Самый лютый враг уже притаился в их доме, но увидеть его нельзя. Я имею в виду не радиевые пары и не угарный газ, а простую необходимость сосуществовать втроем на небольшом пространстве. Думаете, ленивый поросенок — тот, который довольствовался соломой, — смог бы ужиться с педантичным поросенком-каменщиком? Вряд ли. Уверена, если бы сказка была на десять страниц дольше, поросята вцепились бы друг другу в глотки — и их кирпичный домик таки взорвался бы.

Когда я лягнула дверь в ванную, она поддалась легче, чем я рассчитывала. Правда, дом у нас был старый и по косяку сразу пошла трещина. Ты лежала прямо передо мной, но я тебя не видела. Как было тебя разглядеть среди всей этой кровищи?

Я закричала. Подбежав к тебе, я стала тормошить тебя за щеки.

— Уиллоу, просыпайся, просыпайся же!

Это не помогло, но ты слабо шевельнула рукой — и из пальцев выпало мое лезвие.

Сердце чуть не вырвалось у меня из груди. Недавно ты меня застукала. Я так разозлилась, что запросто могла забыть его спрятать. Может, ты просто хотела повторить то, что делала я?

Значит, это я была виновата.

На запястье виднелись порезы. У меня началась настоящая истерика. Я не знала, что делать: обернуть тебя полотенцем и попытаться остановить кровотечение? Вызвать «скорую»? Позвонить маме?

Я сделала и то, и другое, и третье.

Спасательная бригада тут же ринулась наверх, оставляя на ковре грязные следы.

— Осторожнее с ней! — закричала я, застыв и подрагивая в дверном проеме. — У нее такая болезнь… Если вы сдвинете ее с места, у нее поломаются кости.

— А если не сдвинем, она истечет кровью, — пробормотал один из спасателей.

Другой встал передо мной.

— Расскажи, что произошло.

Я так горько плакала, что веки опухли и, кажется, сомкнулись сами по себе.

— Не знаю. Я делала уроки. Сиделка ушла домой… А Уиллоу… И она… — Из носа у меня текло, язык заплетался. — Она очень долго сидела в ванной.

— Сколько?

— Может, десять минут… Или пять?

— Так сколько же?

— Не знаю, — всхлипывая, ответила я. — Не знаю.

— Где она взяла лезвие?

Сглотнув ком в горле, я посмотрела ему прямо в глаза и солгала:

— Понятия не имею.

Плетенка— закрытый однослойный пирог с ягодами.

Когда у вас нет того, чего вы хотите, приходится хотеть то, что есть. Этот урок одним из первых усвоили колонисты, когда приехали в Америку и поняли, что не смогут печь здесь бисквиты и пудинги, полюбившиеся им в Англии, потому что тут нет необходимых ингредиентов. Это открытие привело к волне кулинарных инноваций: поселенцы стали готовить из сезонных фруктов и ягод блюда на скорую руку, которыми можно было и завтракать, и обедать. Назывались эти блюда по-разному: плетенки и гранты, крамбл и кобблер, криспы и бетти, сонкер, сламп и пэндауди. Написаны целые книги о происхождении этих названий: «грант», допустим, имитирует звук, который издают запекаемые фрукты. Луиза Мэй Элкотт ласково называла свое фамильное гнездо в Конкорде, штат Массачусетс, «Яблоневым пригорком» [18] — ему обязаны своим появлением слампы. Но некоторым странным словам так и не нашлось объяснения.