— Эй, Википедия, — сказала я, — хочешь «M&M’s»? Из пасхальных запасов.

Ты помотала головой.

— А мой «Айпод» хочешь одолжить?

— Не хочу слушать музыку, — пробормотала ты. — Ты не обязана хорошо ко мне относиться просто потому, что меня скоро не станет.

У меня по спине побежали мурашки. Мне что, не всё рассказали о твоей операции? Ты что, типа умирала?

— Что ты несешь?

— Мама хочет от меня избавиться, потому что со мной такое происходит. — Ты вытерла глаза кулачками. — Такой ребенок, как я, никому не нужен.

— С ума сошла? Ты же не серийный убийца. Не мучаешь бурундуков и вообще не делаешь ничего мерзкого. Ну разве что пытаешься за столом пропеть гимн отрыжками…

— Я только один раз это делала! — возмутилась ты. — Но сама подумай, Амелия, никто же не держит дома поломанные вещи. Их рано или поздно выкидывают.

— Уиллоу, уж поверь мне: никто не хочет от тебя избавиться. А если выгонят, я первая с тобой убегу.

Ты икнула.

— Клянешься?

Мы сцепились мизинцами, и я сказала:

— Клянусь!

— Мне нельзя летать на самолетах, — совершенно серьезно заявила ты, как будто нам немедленно нужно было планировать маршрут. — Врач сказал, что детекторы в аэропорту будут срабатывать. Дал маме справку.

Которую я, вероятно, забуду, как забыла другую справку перед последней нашей поездкой.

— Амелия, — спросила ты, — а куда мы поедем?

«Назад» — это была моя первая мысль. Но я не могла тебе объяснить, как туда добраться.

Может, в Будапешт? Я плохо представляла себе, где находится Будапешт, но мне нравилось это слово: оно как будто взрывалось на языке. Или в Шанхай. Или на Галапагосские острова, или на остров Скай. Мы сможем вдвоем объехать вокруг света, устроим такое сестринское цирковое шоу: девочка, которая ломает кости, и девочка, которая бьется на мелкие кусочки.

— Уиллоу, — сказала мама, — мне нужно с тобой поговорить.

Интересно, давно она наблюдала за нами с порога?

— Амелия, оставишь нас наедине?

— Ладно.

Я послушно выскользнула из комнаты. Но вместо того чтобы спуститься вниз, как она рассчитывала, я осталась в коридоре, где всё было прекрасно слышно.

— Уиллс, — сказала мама, — никто тебя не выгонит.

— Прости, что я сломала ногу, — сквозь слезы прошептала ты, — Я думала, если я долго ничего не буду ломать, ты решишь, что я нормальный ребенок…

— Всякое бывает, Уиллоу. — Я услышала всхлип кровати: мама присела. — И никто тебя не винит.

— Ты винишь. Ты жалеешь, что родила меня, Я сама слышала.

То, что случилось в следующий миг, пронеслось настоящим торнадо у меня в голове. Я думала об этом иске, испортившем нам жизнь. Я думала об отце, который, возможно, снова уйдет через считаные минуты. Я вспоминала, как жила еще год назад, когда на руках у меня не было шрамов, когда у меня еще была лучшая подруга, когда я не была толстой и проглоченная еда еще не падала мне в желудок свинцовыми брусками. Я думала о словах, которые мама произнесла в ответ, и о том, не ослышалась ли я.

— Шарлотта?

Я хотела спрятаться в прачечной, рассудив, что шум сушилки перекроет мой плач, но Шон последовал за мной. Заметив его, я быстро вытерла глаза рукавом.

— Прости, — сказала я. — Как там девочки?

— Видят десятый сон. Что произошло? — Он шагнул ко мне.

Да мало ли что произошло. Мне только что пришлось убеждать тебя, что я тебя люблю, даже с переломами и всем прочим. Раньше, до суда, ты в этом не сомневалась.

Разве не все лгали? Какая, по большому счету, разница: убить человека и сказать полицейским, что не убивал, или улыбнуться необычайно безобразному младенцу и сказать его маме, что он красавчик? Иногда, обманывая, мы стремимся спасти самих себя, иногда — других. Что весомее — неправда или всеобщее благо?

— Ничего, — сказала я. Опять взялась за свое. Я не могла повторить Шону твои слова, не могла вынести его ответа: «Я же тебе говорил». Но, господи, неужели я теперь могла извергать из себя одну лишь ложь? — Просто тяжелые выдались дни… — Я обняла себя за плечи. — А ты… Ты чего-то хотел?

Он указал на сушилку.

— Хотел забрать постель.

Я знала, что пора бы тренироваться, но все же не понимала, как бывшие супруги могут сохранять близость. Да, это всё ради детей. Да, так легче переносится стресс. Но как забыть, что этот «друг» видел тебя голой? Что он смотрел за тебя твои сны, когда ты слишком уставала? Можно наносить на свою жизнь бесчисленное множество новых слоев краски, но первые мазки всегда будут проглядывать.

— Шон… Я рада, что ты здесь, — наконец-то сказала я честно. — Так гораздо… проще.

— Ну, она ведь и моя дочь, — просто ответил он. Он шагнул вперед, чтобы дотянуться до белья, и я инстинктивно попятилась, — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Взяв подушки и одеяло, он снова обернулся ко мне.

— Если бы я был таким, как Уиллоу, и нуждался в чьей-то защите, я выбрал бы тебя.

— Не уверена, что Уиллоу согласится с тобой, — прошептала я, смахивая слезинки ресницами.

— Ну-ну… — Я почувствовала, как вокруг меня смыкается кольцо его рук. Его дыхание обдавало меня теплом. — Что такое?

Я потянулась к нему. Я хотела обо всем ему поведать: что ты мне сказала, как я утомилась, какие сомнения меня обуревали. Но вместо этого мы просто смотрели друг на друга, обмениваясь немыми телеграммами, содержание которых нам не хватало смелости произнести вслух. А потом — не торопясь, словно бы осознавая, что делаем ошибку, — мы поцеловались.

Я уже и не помнила, когда мы последний раз так целовались. Не в щечку на прощание над кухонной мойкой — нет, это был глубокий, страстный, всепоглощающий поцелуй, как будто от нас по завершении должны были остаться лишь горстки пепла. Его щетина оцарапала мне подбородок, его зубы впивались мне в губы, дыхание его перетекало ко мне в легкие. На периферии зрения замерцали очертания комнаты, и я на секунду вырвалась, чтобы набрать воздуха.

— Что мы творим? — прохрипела я.

Шон зарылся лицом мне в шею.

— Какая разница. Только давай не будем останавливаться…

И его руки проскользнули мне под блузу, оставляя на коже тавро; спина моя резким рывком обрушилась на гудящий аквариум сушилки, звякнувший стеклом и металлом. Сперва я услышала, как пряжка его ремня ударилась о пол, и только потом поняла, что сама же швырнула ремень. Обвившись вокруг него, я превратилась в виноградную лозу, сочную, путаную. Я запрокинула голову и пышно расцвела.

Всё закончилось так же внезапно, как началось, и мы снова стали теми, кем были прежде: двумя одинокими людьми средних лет, доведенными до отчаяния. Джинсы Шона лужицей растеклись у лодыжек, руками он поддерживал мои бедра. Ручка сушилки давила мне в спину. Опустив одну ногу на пол, я обернула талию простыней из его комплекта.

Он налился глубоким багрянцем.

— Прости.

— Ты не шутишь?

— Даже не знаю.

Я попыталась руками расправить налипшие на лицо пряди.

— Что же мы теперь будем делать?

— Ну, пленку назад уже не отмотаешь.

— Верно.

— И ты обмоталась моей простыней…

Я опустила глаза.

— И на диване ужасно неудобно, — добавил он.

— Шон, — сказала я с улыбкой, — идем спать.

Я думала, что в день суда проснусь с «бабочками» в животе или чудовищной мигренью. Но когда глаза мои постепенно привыкли к яркому солнечному свету, в голове зазвучала лишь одна строчка: «Всё будет хорошо». Все мускулы в теле болели, но сладкой болью. Перевернувшись на бок, я вслушивалась в чудесную музыку струй, бьющих о кафель: это Шон принимал душ.

— Мама!

Накинув халат, я выбежала к тебе в спальню.

— Уиллс, как ты себя чувствуешь?

— Всё чешется, — сказала ты, — И писать хочется.

Я взяла тебя на руки. Ты была тяжелой, но все же пушинкой по сравнению с кокситной повязкой, предложенной нам как альтернатива. Я помогла тебе приподнять подол ночнушки и усадила на унитаз, потом вышла — ожидать, пока ты позовешь меня обратно, чтобы мы вместе вымыли руки. Я решила, что на обратном пути из здания суда обязательно куплю тебе большой флакон жидкого мыла. Кстати, ты вряд ли будешь довольна своим распорядком дня… После ожесточенных споров с Марин она наконец позволила мне нанять для тебя медсестру на всё время разбирательств. Астрономическую оплату за ее услуги, пообещала Марин, вычтут из суммы компенсации. Не идеальный, конечно, вариант, но хотя бы за твою безопасность волноваться не придется.