После двух полноценных допросов следователь наконец оставил меня в покое. Я понял, что таким образом он дает мне передышку, надеясь в перерывах собрать достаточно информации, чтобы выбить из меня признание.

Где же сейчас Шарлотта: в этом же здании, в соседней комнате, в камере? Если они хотят оставить нас тут на ночь, придется нас арестовать, и основания, притом вполне веские, у них имеются. Новая травма была нанесена здесь, на территории штата, а этого, вкупе со старыми переломами, выявленными на рентгене, должно хватить — пока хоть кто-то не подтвердит наши показания. Да ну его к черту! Я устал ждать. Ты и твоя сестра нуждались во мне.

Я встал и постучал в зеркало, сквозь которое, как я догадался, следователь за мной наблюдал.

Он вернулся в кабинет. Тощий, рыжеволосый, в прыщах, на вид не больше тридцати. Я весил двести двадцать пять фунтов (сплошные мускулы), рост — шесть футов три дюйма. Последние три года я неизменно побеждал на неофициальных чемпионатах по пауэрлифтингу, которые проводятся у нас в отделении в рамках ежегодной проверки физической формы состава. При желании я мог бы переломить его пополам. Что, собственно, и напомнило мне, почему он меня допрашивает.

— Мистер О’Киф, — сказал следователь, — давайте еще раз обсудим случившееся.

— Я хочу увидеть свою жену.

— В данный момент это невозможно.

— Но вы хотя бы можете сказать, как она?

На последнем слове голос у меня дрогнул, и этого хватило, чтобы следователь смягчился.

— Она в полном порядке. Сейчас с ней ведут беседу.

— Я хочу позвонить.

— Ну, вы же не арестованы.

— Ага, верно! — рассмеялся я.

Он указал на телефон на своем столе.

— Выход в город через девятку, — сказал он и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди, давая понять, что на конфиденциальность разговора рассчитывать не приходится.

— Вы знаете номер больницы, где лежит моя дочь?

— Вы не можете ей позвонить.

— Почему? Я же не арестован, — повторил я его слова.

— Уже поздно. Родители, которые заботятся о своих детях, не станут будить их среди ночи. С другой стороны, вы, Шон, о своих детях заботиться не привыкли, ведь так?

— Родители, которые заботятся о своих детях, не бросят их одних в больнице, когда им страшно и больно, — парировал я.

— Давайте закончим все наши дела — и вы, возможно, еще успеете поговорить с ней до отбоя.

— Я не скажу ни единого слова, пока не услышу ее голос, — начал торговаться я. — Продиктуйте мне номер больницы — и я расскажу, что на самом деле случилось сегодня.

Он смерил меня долгим взглядом. Я знаю эту уловку. Когда проработаешь копом столько лет, сколько проработал я, научишься считывать правду по глазам. Интересно, что сквозило в моих? Разочарование? Скорее всего. Я, офицер полиции, не смог тебя уберечь!..

Следователь взял трубку и набрал номер. Назвав номер твоей палаты, он о чем-то шепотом договорился с медсестрой и протянул трубку мне.

— У вас ровно одна минута.

Голос у тебя был сонный: должно быть, медсестра тебя разбудила. Мне показалось, что я могу взять твой крохотный голосок и унести в кармане.

— Уиллоу, — сказал я, — это папа.

— Где ты? Где мама?

— Мы скоро тебя заберем, солнышко. Завтра же приедем за тобой. — Я не знал, правда ли это, но меньше всего мне хотелось, чтобы ты думала, будто мы тебя бросили. — От одного до десяти?

Это наша игра, в которую мы играли, когда ты что-нибудь ломала. Я предлагал тебе оценить боль по десятибалльной шкале, и ты должна была показать, какая ты храбрая.

— Ноль, — прошептала ты.

Меня как будто ударили с размаху в живот.

Я должен тебе кое в чем признаться: я никогда не плачу. Я не плакал с тех пор, как умер мой отец, а мне тогда было десять лет. Случалось так, что слезы наворачивались на глаза, не скрою. К примеру, когда ты родилась и чуть не умерла. Или когда я увидел, с каким выражением лица ты, двухлетний ребенок, учишься ходить заново, проведя пять месяцев в гипсе на сломанном бедре. Или сегодня, когда у меня на глазах забрали Амелию. Дело не в том, что мне не хочется плакать, — напротив, очень хочется. Просто кто-то должен оставаться сильным, чтобы сильными не пришлось быть всем вам.

Поэтому я прокашлялся и взял себя в руки.

— Расскажи мне что-нибудь интересное, крошка.

Это тоже такая игра: я приходил с работы, а ты делилась со мной новой информацией, полученной за день. Честно признаюсь, никогда не видел, чтобы ребенок так жадно поглощал знания! Тело, возможно, и предана до тебя на каждом шагу, но мозги отдувались за двоих.

— Медсестра сказала, что сердце жирафа весит двадцать пять фунтов, — сообщила ты.

— Ого! — ответил я. А сколько, интересно, весит мое? — А теперь, Уиллс, ложись и хорошенько отдохни, чтобы завтра, когда мы придем, ты была бодрая и полная сил.

— Обещаешь?

Я сглотнул ком.

— А как же. Спокойной ночи, зайка!

Я вернул трубку следователю.

— Как трогательно! — равнодушно процедил он. — Ну что же, слушаю вас.

Я уперся локтями в разделявший нас стол.

— Мы только приехали в парк и увидели возле входа кафе-мороженое. Уиллоу проголодалась, и мы решили зайти туда перекусить. Моя жена отошла за салфетками, Амелия села за столик, а мы с Уиллоу встали в очередь. Амелия увидела что-то интересное в окне, и Уиллоу побежала взглянуть, но поскользнулась, упала и сломала оба бедра. Она больна так называемым несовершенным остеогенезом, или остеопсатирозом, отчего кости у нее чрезвычайно хрупкие. С этой болезнью рождается один ребенок из десяти тысяч. Что еще, мать вашу, вы хотите знать?!

— Точно такие же показания вы дали час назад. — Следователь раздраженно отшвырнул ручку. — Я думал, вы расскажете мне, что произошло на самом деле.

— Я и рассказал. Только это оказалось не то, что вы хотели услышать.

Следователь встал.

— Шон О’Киф, — сказал он, — вы арестованы.

В семь утра в воскресенье я, свободный человек, уже метался по приемной полицейского участка, ожидая, пока выпустят Шарлотту. Дежурный сержант, выпустивший меня из камеры, смущенно ходил следом за мной.

— Уверен, вы сможете нас понять, — бормотал он. — Учитывая обстоятельства, мы просто выполняли свою работу…

Я еле сдерживался.

— Где моя старшая дочь?

— Ее уже везут сюда.

Мне сделали, так сказать, профессиональное одолжение и сообщили, что Луи — диспетчер в полицейском участке Бэнктона, подтвердивший мое трудоустройство, — рассказал им о твоей странной болезни, но тебя все равно отказывались выпустить, пока не получат информацию от дипломированного медика. Поэтому полночи я молился, хотя, если честно, Иисус поучаствовал в нашем освобождении явно меньше, чем твоя мать. Шарлотта посмотрела достаточно серий «Закона и порядка», чтобы знать: как только ей зачитают права, она имеет право на один телефонный звонок. Как ни странно, позвонила она не тебе, а Пайпер Рис, своей лучшей подруге.

Мне Пайпер очень нравится. Да я просто обожаю эту женщину, которая — уж не знаю как — вызвонила-таки Марка Розенблада в три часа ночи в выходной и уговорила связаться с твоей больницей. Я обязан ей даже своим браком, ведь это они с Робом познакомили меня с Шарлоттой. Тем не менее Пайпер порой… перегибает палку. Она умна и своенравна и почти всегда, к сожалению, оказывается права. Большинство наших с Шарлоттой ссор возникало из-за тех или иных мыслей, которые она вбила ей в голову. И дело тут в том, что мысли, которые Пайпер преподносит уверенно и дерзко, Шарлотте попросту не идут — она становится похожа на девочку, напялившую мамин наряд. Твоя мама — женщина скромная, загадочная, ее сильные стороны нужно открывать самому, постепенно, они не бросаются в глаза. Если Пайпер — это женщина, которую ты в любой компании замечаешь первой (еще бы — коротко стриженная блондинка, бесконечно длинные ноги, широченная улыбка), то Шарлотта — та, которую ты не можешь забыть, уйдя из этой компании. С Другой стороны, этот свойственный Пайпер напор, который подчас ужасно утомляет, только что помог мне выйти из тюрьмы. Значит, в планетарном масштабе я перед ней в долгу.