Выбери десять человек с улицы, посади их в одну комнату и спроси, кого им больше жаль, меня или тебя. Мы обе знаем, что ответ очевиден. Сложно заметить что-то за твоими шинами и повязками; сложно думать о чем-то другом, когда тебе пять лет, а выглядишь ты на два. Когда твои бедра так странно выгибаются, если тебе вообще удается пойти. Я не хочу сказать, что тебе пришлось проще. Я хочу сказать только то, что мне пришлось труднее. Ведь когда я думаю, что мне не повезло, я смотрю на тебя — и мне становится еще хуже из-за того, что я так подумала.

Можешь примерно представить себе, как я живу.

«Амелия, не прыгай на кровати: поранишь Уиллоу».

«Амелия, сколько раз я просила тебя не разбрасывать носки по полу? Уиллоу может споткнуться».

«Амелия, выключи телевизор».

Хотя я смотрела его всего полчаса, а ты по пять часов таращишься в экран, как зомби.

Я понимаю, что говорю, как законченная эгоистка, но, с другой стороны, это же все правда, я действительно так себя чувствую. Мне, может, всего двенадцать, но этих двенадцати лет хватило, чтобы понять: наша семья не такая, как другие семьи, и никогда такой не станет. Наглядный пример: какая семья собирает целый чемодан ⁴бинтов и гипса «на всякий случай»? Какая мама целыми днями ищет информацию о больницах в Орландо?

Наконец наступил день отъезда. Пока папа загружал багажник, мы с тобой сидели за кухонным столом и играли в «камень-ножницы-бумага».

— Раз, два, три! — выкрикнула я, и мы обе выбросили «ножницы».

Я могла бы догадаться: ты всегда выбрасываешь «ножницы».

— Раз, два, три, — снова отсчитала я и теперь показала «камень». — Камень ломает ножницы, — сказала я и стукнула тебя по руке кулаком.

— Осторожней! — предупредила меня мама, хотя смотрела в другую сторону.

— Я выиграла.

— Ты всегда выигрываешь!

Я засмеялась.

— Потому что ты всегда выбрасываешь «ножницы»!

— Ножницы изобрел Леонардо да Винчи. — сказала ты.

Ты вообще знаешь кучу всего такого, о чем не знает больше никто и на что всем другим наплевать. Ты же все время читаешь, или лазишь в Интернете, или смотришь по каналу «История» передачи, от которых меня клонит в сон. Люди всегда удивлялись, встретив пятилетнего ребенка, которому известно, что сливной бачок звучит нотой ми-бемоль, а старейшее слово в английском языке — town,«город». Но мама говорила, что многие дети с ОП рано выучиваются читать и вообще у них «хорошее чувство языка». Я думала, это вроде мышцы: мозгами ты пользовалась чаще, чем остальными частями тела, которые могли сломаться. Неудивительно, что ты говорила, как маленький Эйнштейн.

— Я все взяла? — спросила мама, обращаясь к самой себе, и в стотысячный раз прошлась по списку. — Письмо! Амелия, нам нужна справка от врача.

Она имела в виду письмо от доктора Розенблада, в котором подтверждалось очевидное: ты больна ОП, ты лечишься у него в больнице — «для экстренных случаев». Прикольная формулировка, учитывая, что у тебя экстренный случай шел за экстренным случаем. Письмо лежало в бардачке вместе с документами на машину, инструкцией по эксплуатации от фирмы «Тойота», рваной картой Массачусетса, чеком из автомастерской и жвачкой без фантика, успевшей порасти плесенью. Я уже проводила инвентаризацию, пока мама расплачивалась за бензин.

— Если оно в машине, почему ты не можешь достать его по дороге в аэропорт?

— Потому что забуду, — объяснила мама.

В комнату вошел отец.

— Мы готовы, — провозгласил он. — Ну, что скажешь, Уиллоу? Поедем в гости к Микки?

Ты расплылась в довольной улыбке, как будто Микки Маус — это настоящая гигантская мышь, а не девочка-подросток в костюме, вынужденная подрабатывать летом.

— У Микки Мауса день рождения восемнадцатого ноября, — объявила ты, пока мы помогали тебе слезть с кресла. — Амелия выиграла у меня в «камень-ножницы-бумага».

— Это потому, что ты всегда выбрасываешь «ножницы», — заметил папа.

Мама, нахмурив брови, в последний раз заглянула в список.

— Шон, ты не забыл «мотрин»?

— Два флакона.

— А фотоаппарат?

— Черт, я его достал и положил на тумбочку… Солнышко, — обратился он ко мне, — сбегаешь за ним? А я тем временем усажу Уиллоу в машину.

Я кивнула и побежала вверх по лестнице. Спускаясь с фотоаппаратом, я увидела, что мама осталась в кухне одна. Она медленно обернулась на мои шаги, и я прочла на ее лице растерянность: она словно не знала, что делать, если Уиллоу нет рядом. Она выключила свет и заперла входную дверь, а я вприпрыжку бросилась к машине. Отдав папе фотоаппарат и пристегнувшись, я наконец позволила себе признать: пускай это и глупо для двенадцатилетней девушки, но я ужасно хотела скорее попасть в Диснейленд! Я мечтала о лучах солнца, о песнях из диснеевских мультфильмов и монорельсах посреди гостиницы… Я и думать забыла о письме доктора Розенблада.

А значит, во всем, что произошло, была виновата я.

Мы даже не добрались до этих идиотских «чашек». Пока мы прилетели и доехали до гостиницы, дело шло уже к вечеру. Только мы ступили на Главную улицу, с которой открывался вид на замок Золушки, как началась гроза. Ты сказала, что проголодалась, и мы свернули в старинное кафе-мороженое. Папа стоял в очереди, взяв тебя за руку, а мама как раз несла салфетки к столику, за которым сидела я.

— Смотри! — воскликнула я, указывая на громадного Гуфи, который пытался неуклюже погладить по голове кричащего младенца.

Б тот миг, когда мама выронила одну салфетку, а папа выпустил твою руку, чтобы достать кошелек, ты помчалась к окну — и поскользнулась на крохотном бумажном квадратике.

Мы все, словно в замедленной съемке, наблюдали, как у тебя подкашиваются ноги и ты с силой падаешь назад. Ты посмотрела на нас, и твои белки сверкнули голубой вспышкой — как бывало всегда, когда ты что-нибудь ломала.

Люди в Диснейленде как будто ожидали чего-то такого. Не успела мама объяснить мороженщику, что ты сломала ногу, как в кафе вбежали двое санитаров с носилками. Повинуясь маминым указаниям — она всегда указывает врачам, что им делать, — они кое-как взгромоздили тебя на носилки. Ты не плакала — с другой стороны, ты не плакала почти никогда. Однажды я сломала мизинец, играя в тетербол на школьной площадке, и закатила страшную истерику, когда палец покраснел и раздулся. Но ты не проронила ни слезинки даже тогда, когда сломанная кость в руке проткнула тебе кожу.

— Тебе не больно? — шепотом спросила я, пока санитары устанавливали носилки на колеса.

Прикусив нижнюю губу, ты кивнула.

У ворот нас уже ждала машина «скорой помощи». В последний раз взглянув на Главную улицу, на вершину металлического конуса, где примостилась «Космическая гора», на детей, которые вприпрыжку бежали внутрь, а не наружу, я забралась в машину, которую вызвали для нас с отцом, чтобы мы могли поехать вслед за «скорой» в больницу.

Мне было странно очутиться в другой приемной. В нашей больнице все тебя знали, а врачи слушались маму. Здесь же всем было на нее наплевать. Они сказали, что переломов в бедре может быть два,а из-за этого часто открывается внутреннее кровотечение. Мама пошла с тобою на рентген, а мы с папой остались сидеть на зеленых пластмассовых стульях в приемной.

— Мне очень жаль, Мел, — сказал он, но я только пожала плечами. — Может, перелом несложный и завтра мы сможем вернуться в парк.

Мужчина в черном костюме, которого мы встретили в Диснейленде, сказал, что даст нам какие-то «контрамарки», если мы вернемся на следующий день.

Был вечер субботы, и на людей, которые приходили в больницу, смотреть было куда интереснее, чем в телек. Два мальчика, которым уже пора было поступать в колледж, смеялись каждый раз, когда смотрели друг на друга: у обоих текла кровь по лбу, из одного и того же места. Старичок в расшитых блестками штанах схватился за правый бок, а девушка, говорившая только по-испански, еле удерживала на руках орущих близнецов.

Сквозь двойные двери справа от нас вдруг молнией вылетела мама, а за ней медсестра и еще какая-то женщина в полосатой юбке и красных туфлях на высоких каблуках.