«Сколько же мы разных чудес повидали!» — восхищалась миссис Эмблер. Да уж, представляю: много чего можно повидать, шныряя, как пара мешотчатых крыс, в темноте по пустыне и проскакивая на полном газу перед камерами.

Новые указатели съездов с магистрали еще не установили, поэтому поворот на Апачи-Джанкшн я пропустил и пришлось пилить по своей узкой, стиснутой бетонными отбойниками полосе до ближайшего разворота, который обнаружился только на полпути к Супериору.

Кейти проживала в жилом районе Суперстишен-Эстейтс, прилепившемся к подножию горы Суперстишен. Я придумывал, что сказать, когда приеду. Тогда мы с ней за два часа и десятью фразами не обменялись, да и то в основном я кричал и командовал. По дороге я был занят Аберфаном, а уже там, в приемной, и вовсе стало не до разговоров.

До меня вдруг дошло, что я могу ее и не узнать. Я ее почти не помнил — разве что обгоревший на солнце нос и эту невозможную открытость — вряд ли все это сохранилось через пятнадцать-то лет. Аризонское солнце не оставило следа от первого, а что касается второго… Она выходила замуж, разводилась, теряла работу… много чего за эти пятнадцать лет могло научить ее закрываться. Возможно, мне вообще нет смысла ехать в такую даль. Однако даже миссис Эмблер с ее непроницаемым съемочным лицом, и ту удалось подловить. Разговорив на собачью тему. И снимая скрытой камерой.

Кейти жила в старом доме с пассивными солнечными батареями — всю крышу закрывали толстые черные панели. Вполне приличный дом, хотя и не глянцевая картинка. Вместо газона во дворе (водовозы в такую глушь не забираются — дорожные талоны экономят, а взять с крохотного Апачи-Джанкшн нечего, то ли дело соблазны Финикса или Темпе) шахматка из черного лавалита и опунции. Сбоку от дома пристроилась ссохшаяся от жары пустынная акация, у которой на привязи восседала кошка. Под деревом маленькая девочка играла с машинками.

Вытащив с заднего сиденья айзенштадт, я подошел к дому и позвонил в дверной звонок. В последний момент, когда уже поздно было передумывать и бросаться наутек, потому что хозяйка как раз открывала сетчатую дверь, я вдруг понял, что меня могут и не узнать и сейчас придется представляться.

Нос больше не лупился, и она восполнила за это время ту разницу в весе, что отличает шестнадцатилетнюю девушку от тридцатилетней женщины, но в остальном ничуть не изменилась с тех пор, как я увидел ее на дороге перед своим домом. И закрываться до конца она все-таки не научилась. Я понял по ее лицу, что она меня узнала и что мой приход не стал для нее неожиданностью. Наверное, она сделала у себя на странице пометку с просьбой об уведомлении, в случае если я буду выяснять ее адрес. Что бы это значило?

Кейти приоткрыла сетчатую дверь — как я недавно перед Хантером из Общества защиты животных.

— Что вам нужно?

Я никогда не видел ее рассерженной, даже у ветеринара, когда сам злился на нее.

— Захотел вас навестить.

Можно было бы сказать, что наткнулся в работе над репортажем на знакомое имя и стало любопытно, она это или тезка. Или что делаю сюжет про последний оставшийся дом на пассивных солнечных батареях.

— Сегодня утром мне попался на дороге мертвый шакал.

— И вы решили, что это я его сбила? — Кейти попыталась захлопнуть сетчатую дверь.

Я машинально выставил руку.

— Нет, — тут же отдергивая ладонь, ответил я. — Конечно, я так не решил. Можно мне войти? Я приехал просто поговорить.

Девочка подобралась поближе, прижимая к розовой футболке свои игрушечные машинки, и с любопытством смотрела на нас.

— Ступай в дом, Джана, — велела Кейти, приоткрывая сетчатую дверь. Девочка просочилась внутрь. — Давай на кухню, я тебе разведу «Кул-эйд». — Она вскинула глаза на меня. — Ваше возвращение мне в кошмарах снилось. Будто я выхожу на порог — а там вы.

— Здесь ужасно жарко, — сказал я, самому себе напоминая Хантера. — Можно я войду?

Она распахнула дверь.

— Пойду приготовлю дочке попить. — Кейти направилась на кухню, девочка, пританцовывая, прыгала перед ней.

— Какой тебе цвет сделать? — спросила Кейти.

— Красный! — выкрикнула малышка в ответ. Напротив кухонной столешницы через узкий проход, ведущий в обеденный уголок со столом и стульями, выстроились в ряд плита, холодильник и кулер. Я уложил айзенштадт на стол и уселся сам, чтобы Кейти не предложила перейти в другую комнату.

Взяв с полки пластмассовый кувшин, Кейти сунула его под кулер и открыла кран. Джана тем временем вывалила свои машинки на столешницу, вскарабкалась туда же сама и начала хлопать дверцами шкафчиков.

— Сколько вашей девочке? — спросил я.

Кейти вытащила из ящика рядом с плитой деревянную ложку и положила на стол рядом с кувшином.

— Четыре. Нашла «Кул-эйд»? — обратилась она к дочке.

— Да, — ответила малышка. Но вместо пакетика с «Кул-эйдом» она протягивала какой-то розоватый кубик, который нужно было освободить от прозрачной целлофановой обертки. Кубик зашипел, растворяясь в кувшине и окрашивая воду в слабонасыщенный красный. Наверное, «Кул-эйд» тоже на грани вымирания, как «виннебаго» и пассивные солнечные батареи. Или изменился до неузнаваемости. Как Общество защиты животных. Кейти налила красноватый напиток в стакан с нарисованным китом.

— У вас есть еще дети?

— Да, еще мальчик. — Она ответила с опаской, будто не зная, стоит ли сообщать мне такие сведения, — хотя если я прочитал страницу, то и так был бы в курсе. Джана попросила печенья и унесла его вместе со стаканом «Кул-эйда» наружу. Я услышал, как мягко хлопнула сетчатая дверь.

Кейти поставила кувшин на холодильник и прислонилась к столешнице, скрестив руки на груди.

— Зачем вы приехали?

Она не попадала в кадр айзенштадта, и лицо ее в этом узком проходе оказывалось в тени.

— Утром на шоссе я наткнулся на мертвого шакала, — повторил я, стараясь говорить потише, чтобы она, прислушиваясь, подалась ближе ко мне, к свету. — Его сбила машина, и он лежал как-то странно, под углом. Он был похож на собаку. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь, кто помнит Аберфана, с кем-то, кто его знал.

— Я его не знала, — возразила Кейти. — Я его только сшибла, забыли? Вы поэтому так сделали, да? Потому что из-за меня погиб Аберфан?

Она не смотрела на айзенштадт, даже внимания не обратила, когда я положил его на столешницу, но у меня вдруг возникло подозрение, что она догадывается о моих намерениях. Она упорно избегала попадания в кадр. Что если признаться? «Да, именно так. Я приехал, потому что из-за вас погиб Аберфан, а у меня нет ни одной его фотографии. Вы передо мной в долгу. Раз я не могу сфотографировать Аберфана, путь у меня будет хотя бы снимок, где вы его вспоминаете».

Но она его не помнила, она совсем его не знала, толком и не разглядела по дороге к ветеринару, когда уже умирающий Аберфан лежал у меня на коленях и пытался поднять голову. Не надо было мне сюда приезжать, незачем ворошить прошлое. Незачем.

— Сперва я думала, вы меня посадите, — сказала Кейти. — Потом, когда все собаки погибли, — что вы меня убьете.

Хлопнула сетчатая дверь.

— Машинки забыла. — Малышка сгребла их со столешницы в подол своей футболки. Кейти взъерошила ей волосы и снова скрестила руки на груди.

— Я репетировала, что скажу, когда вы придете меня убивать: «Я не виновата. Была метель. Он выскочил прямо под колеса. Я его даже не заметила». Я перелопатила все, что смогла найти про ньюпарво. Готовила защитную речь. Про то, как произошла мутация сперва кошачьей чумки, потом парвовирусного энтерита, и как вирус продолжал мутировать, поэтому не получалось создать вакцину. Как еще до третьей волны собак стало меньше, чем необходимо для выживания популяции. Что вина лежит на хозяевах последних остававшихся в живых, поскольку те не хотели рисковать своими питомцами и отдавать их на вязку, чтобы возродить вид. Про то, что ученые до последнего трудились над вакциной, пока не остались одни шакалы. «Вы не понимаете, — сказала бы я, — во всем виноваты владельцы «щенячьих фабрик», это из-за них погибли все собаки. Если бы они не развели антисанитарию в своих питомниках, можно было бы перехватить эпидемию в самом начале». Я приготовилась защищаться. А вы взяли и переехали.