— Позитивы, в очередности «первый, второй, третий», интервал пять секунд, — скомандовал я, переводя взгляд на экран проявителя, где один за другим начали показываться снимки. Рамирес сказала, что на любой ровной поверхности айзенштадт включается автоматически. Видимо, да. Он успел сделать полдюжины кадров по дороге до Темпе. Вот два фото «хитори» — сделаны, судя по всему, когда я опустил его на землю перед погрузкой на заднее сиденье; вот ее же открытая дверь с опунцией на заднем плане; вот на фоне размазанных пальм и домов крохотное, но четкое изображение машин на автостраде. Машины и люди. Отличное фото красной цистерны, которая задела сбитого шакала, а потом десяток с лишним снимков юкки, под которой я поставил машину у подножия холма.
Дальше два замечательных фото моей руки — это когда я клал айзенштадт на кухонную столешницу в «виннебаго» — и композиционно безупречные снимки пластиковых чашек с ложками. Машины и люди. Дальше можно отправлять прямиком в утилизатор: моя спина, открытая дверь в ванную, спина Джейка, съемочное лицо миссис Эмблер.
А вот последний… На нём миссис Эмблер стояла перед айзенштадтом, глядя прямо в его объектив.
«Как подумаю, каково ей было совсем одной, бедняжке», — проговорила она, а ко мне повернулась, уже надев маску. Но перед этим, на секунду, обращаясь к безобидному, как она думала, чемоданчику и вспоминая прошлое, она открыла свое настоящее лицо, которое я ловил в объектив все утро. Я унес снимок в гостиную и сел его разглядывать.
— Значит, эта Кэтрин Пауэлл — твоя знакомая по Колорадо. — Рамирес снова вклинилась без предупреждения, а факс, дернувшись, начал распечатывать личную страницу. — Я всегда подозревала, что у тебя какие-то скелеты в шкафу. Ты из-за нее переехал в Финикс?
Я смотрел на выползающий из факса бумажный лист. Кэтрин Пауэлл, 4628 Датчмэн-Драйв, Апачи-Джанкшн. Сорок миль отсюда.
— Матерь божья, ты, оказывается, совратитель малолетних? Я посчитала, ей же лет семнадцать было, когда ты там жил!
Шестнадцать.
— Это ваша собака? — спросил тогда ветеринар, сочувственно покивав при виде девочки-подростка.
— Нет. Я была за рулем. Я его сбила.
— Боже. Сколько же вам лет?
— Шестнадцать. — По ее лицу можно было читать как по книге. — Я только что получила права.
— Ты что, мне так и не скажешь, какое отношение она имеет к «виннебаго»? — перебила мои мысли Рамирес.
— Я перебрался сюда, чтобы уехать подальше от снега, — ответил я и отключился, не прощаясь.
Страница медленно ползла из аппарата. Компьютерный эксперт в «Хьюлет-Паккард». Уволена в девяносто девятом, наверное, во времена объединения профсоюзов. Разведена. Двое детей. Переехала в Аризону на пять лет позже меня. Менеджер-программист в «Тошибе». Водительские права штата Аризона.
Я вернулся к проявителю и посмотрел на фотографию миссис Эмблер. Собаки никогда не выходят на фото, говорил я. Но я ошибся. На смазанных «полароидных» снимках, которые мне все утро совали, и в воспоминаниях, которыми меня все утро пичкали, Тако не было. Зато она была здесь, в этом горе, любви и печали, смешавшихся на лице миссис Эмблер.
Я увидел ее будто наяву: как она сидит на подлокотнике водительского сиденья и нетерпеливо лает, когда загорается зеленый.
Тогда я зарядил в айзенштадт свежий картридж и отправился к Кейти.
Ехать пришлось по Ван Бюрену — время к четырем, на разделенках час пик, — но шакала все равно уже убрали. Общество работает четко. Как Гитлер и нацисты.
«Почему у вас нет фото вашей собаки?» — спросил Хантер. Логичный, вроде, вопрос: если у человека вся комната увешана фотографиями собак, напрашивается вывод, что у него и самого должна быть собака. Но нет, одной логикой здесь не обошлось. Хантер знал про Аберфана, а значит, читал мою страницу, и из этого тоже много чего следует. На ней гриф конфиденциальности, то есть доступ возможен только после отправки мне соответствующего уведомления. Очевидно, для Общества закон не писан. Одна знакомая корреспондентка, Долорес Чивере, собиралась недавно делать репортаж о причастности Общества к утечке сведений с личных страниц, но ей не хватило доказательств, чтобы убедить редактора. Может, мой случай ей пригодится?
Из этих сведений они могли узнать про Аберфана, но не про то, как он умер. В те времена преследования по закону за сбитую собаку не существовало, в суд я на Кейти за неосторожную езду не подал и даже полицию не вызвал.
— Зря не стали, — высказался помощник ветеринара. — Собак сейчас осталось меньше сотни. Нельзя чтобы их безнаказанно перебили.
— Ты о чем? Там же метель, гололед, — напустился на него ветеринар. — А она совсем девчонка.
— Как за руль садиться, так не девчонка, — возразил я, глядя на Кейти. Она рылась в сумочке в поисках прав. — И как на шоссе выезжать, тоже взрослая. — Кейти наконец нашла карточку и протянула ее мне. Новехонькие, аж блестят. Кэтрин Пауэлл. Шестнадцать исполнилось две недели назад.
— Этим вы его не вернете. — Ветеринар забрал у меня блестящую карточку и отдал обратно Кейти. — Езжайте домой.
— Мне нужно записать в журнал ее имя и фамилию, — напомнил помощник.
Кейти шагнула вперед.
— Кейти Пауэлл.
— Со всякой писаниной потом разберемся, — твердо сказал ветеринар.
Разбираться не понадобилось. На следующей неделе ударила третья волна, и действие, видимо, утратило смысл.
У входа в зоопарк я притормозил и глянул на парковку. У Эмблеров аншлаг — «виннебаго» облепили штук пять автомобилей и вдвое больше детей.
— Где тебя черти носят? — прорезалась Рамирес. — И где твои снимки? Уговорила «Рипаблик» на обмен, но они отвоевали право первой публикации. Сию минуту вышли мне статику!
— Вышлю, как только доберусь до дома. Я на задании.
— Черта с два ты на задании. Помчался в гости к своей бывшей подружке. Валяй, только не за счет редакции.
— А по индейцам виннебаго удалось что-нибудь найти? — спросил я.
— Да. Они обитали в Висконсине, но больше их там нет. В середине семидесятых в резервации жило чуть больше полутора тысяч человек, а всего около четырех с половиной. К 1990 их численность снизилась до пяти сотен, а теперь, говорят, не осталось никого, и куда делись — неизвестно.
«Я тебе скажу, куда делись», — ответил я мысленно. Почти все погибли в первую волну, а люди кляли правительство, японцев и озоновые дыры. После второй волны Общество издало кучу законов, пытаясь сохранить оставшихся, но было слишком поздно, численность популяции опустилась ниже порога выживаемости, а жалкие остатки подлизала третья волна. Последний из виннебаго сидел где-нибудь в клетке, и, попадись он мне тогда на глаза, я бы, наверное, его сфотографировал.
— Я связалась с Бюро по делам индейцев, — продолжала Рамирес, — они должны мне перезвонить, но ведь виннебаго тебе до лампочки. Ты просто хотел сменить тему. Какое еще там у тебя задание? — Я поискал на приборной доске кнопку отключения телефона. — Что вообще происходит, Дэвид? Сперва ты откосил от двух крупных заданий, теперь даже снимки переслать не можешь. Господи боже мой, Дэвид, если у тебя что стряслось, так скажи. Я помогу. Это как-то связано с Колорадо, да?
Я наконец нашел кнопку и выключил Рамирес. На Ван Бюрене стало тесновато — выплескивался дневной пиковый поток с переполненных разделенок. За поворотом, где Ван Бюрен переходит в Апачи-бульвар, строили новые отбойники между полосами. На встречке, в восточном направлении, уже стояли готовые бетонные, а на двух из шести полос по моей стороне сколачивали деревянную опалубку.
Эмблеры, видимо, успели проехать до начала ремонта — хотя, судя по сонным движениям работников, которые, опираясь на лопаты, покуривали, разморенные на жаре, в таком темпе они этот отрезок месяца полтора делали.
Через Месу пока шел общий многополосник, но когда центр города остался позади, снова начались строительные работы — причем этот отрезок был уже почти закончен: опалубка по обеим сторонам и даже бетон залит. По этой дороге Эмблеры из Глоуба приехать никак не могли. На такой полосе и «хитори»-то с трудом умещалась, а полосы для водовозов были перекрыты шлагбаумами. Суперстишен разделена полностью, равно как и старая ветка от магистрали Рузвельта, а значит, приехали Эмблеры откуда угодно, только не из Глоуба. Интересно, как они все-таки сюда добрались? Наверное, по полосе для водовозов на каком-нибудь многополоснике.
