Первое, что сказала мне Эвелина, было: «Помогите мне». А если бы я помог? Если бы я наплевал на репортаж, вызвал Брэдстрита, отправил его к лисийцам за врачом и эвакуировал оставшуюся команду? Если бы я, пока он в пути, отправил сообщение Римлянину: «Забирай себе принцессу, только выпусти нас с планеты», — и после этого подключил бы к трахее респиратор, который лишил бы Эвелину речи, но сохранил ей жизнь до осмотра корабельного врача?

Хочется верить, что если бы я был с ней знаком, то так бы и поступил — если бы не было, как она сама сказала, «слишком поздно». Впрочем, не знаю. Даже Римлянин, влюбленный в нее до такой степени, что подарил свою бею, поднес Эвелине бутылку с ядом. И Лако — он знал Эвелину, но погиб не из-за нее, а из-за голубой вазы.

— Проклятие существует, — говорю я.

Бея Эвелины медленно пересекает комнату: свет делается ярче, затем тускнеет.

— Всем. — Бея садится на кровать. Включается бра над изголовьем.

— Что? — Жалко, у меня больше нет транслятора.

— Проклятие всем. Тебе. Мне. Всем. — Она скрещивает грязные руки на груди и ложится на кровать. Свет выключается. Знакомая история. Через минуту бее надоест темнота и она встанет. Я вернусь к пронумеровыванию осколков вазы, чтобы ее могли собрать еще не убитые проклятием археологи. Но пока приходится сидеть в темноте.

Проклятие на всех. Даже на лисийцах. Из-за радиорелейной станции в моей палатке Римлянин подумал, что они помогают мне вывезти сокровище с Колхиды. Он заживо похоронил всю лисийскую экспедицию в пещере, где они вели раскопки. Брэдстрита ему убить не удалось: мой соперник застрял на полпути к Хребту — его хваленая «ласточка» сломалась. К тому времени как Брэдстрит ее починил, Комиссия прибыла, его уволили, а мой босс нанял заново — писать репортажи о заседаниях. Римлянина держали под арестом в куполе — вроде того, который он сжег. Остальные сухундулимы присутствуют на заседаниях Комиссии, но беи, если верить Брэдстриту, не обращают на них никакого внимания, а больше интересуются париками заседателей — уже четыре штуки украсть успели.

Бея Эвелины поднялась и снова шлепнулась на кровать. Свет замигал. История, которую я пишу, ее совершенно не интересует, — ни убийство, ни яд, ни проклятие, поразившее людей. Наверное, ее народ в свое время пресытился всем этим. А может, Борхардт ошибался, и сухундулимы не отбирали у беев планету. Может, гости приземлились, а беи сказали: «Вот. Берите. Скорее!»

Бея заснула, тихо посапывая. По крайней мере на нее проклятие не действует.

Я спас ее — и принцессу тоже, пусть и с тысячелетним опозданием. Так что, возможно, я не совсем пал жертвой проклятия. Но через несколько минут я включу свет, допишу свою историю и спрячу ее в надежное место. Вроде гробницы. Или рефрижератора.

Почему? Потому что мне очень хочется рассказать эту историю, полученную такой дорогой ценой? Или потому, что проклятие королей окружает меня, словно клетка, нависает сверху, будто спутанные провода?

«Проклятие королей и хранителей», — говорю я.

Моя бея соскакивает с кровати, выбегает из каюты, приносит мне воду в бутылке из-под колы, которую она, должно быть, прихватила с собой, когда я тащил ее на борт. Словно я был ее новым пациентом и медленно умирал за пластиковым пологом.

ДАЖЕ У КОРОЛЕВЫ[17]

Телефон зазвонил как раз в ту минуту, когда я наблюдала за тщетными попытками защиты закрыть дело.

— Универсальный звонок, — доложил мой заместитель Байш, подходя к аппарату. — Это, наверное, подзащитный. Из тюрьмы запрещено звонить с опознавательным кодом.

— Да нет, — сказала я. — Это моя мать.

— О-о! — Байш снял трубку. — А почему она не пользуется своим кодом?

— Знает, что я не хочу с ней разговаривать. Похоже, она проведала о том, что натворила Пердита.

— Твоя дочка? — спросил он, прижав трубку к груди. — Эта та, у которой малышка?

— Нет, та у Виолы. Пердита — моя младшенькая. Бестолковая.

— И что же она натворила?

— Вступила в кружок циклисток.

Байшу, похоже, это ни о чем не говорило, но у меня было не то настроение, чтобы просвещать его. А также беседовать с мамулей.

— Я знаю совершенно точно, что скажет мамочка. Она спросит, почему я ей не сообщила о поступке Пердиты, потом захочет узнать, какие меры я собираюсь принять, а я отвечу, что не могу сделать больше того, что уже сделала.

Байш был сбит с толку.

— Хочешь, я скажу ей, что ты в суде?

— Нет. Рано или поздно с ней все равно придется разговаривать. — И я взяла трубку.

— Привет, мама, — сказала я.

— Трейси, — трагическим голосом произнесла мамуля, — Пердита стала циклисткой.

— Знаю.

— Почему ты мне не сказала?!

— Я решила, что Пердита должна сама рассказать тебе об этом.

— Пердита! — Она фыркнула. — Она бы нипочем мне не сказала. Она знает, что я бы ей ответила. Полагаю, ты уже сообщила об этом Карен.

— Карен здесь нет. Она в Ираке.

Нет худа без добра. Спасибо И раку, который из шкуры вон лезет, силясь доказать, что он — ответственный член мирового сообщества, а его пристрастие к самоуничтожению осталось в прошлом. Благодаря ему моя свекровь находилась в единственном на всей планете месте, где телефонная связь настолько плоха, что я могла сказать матери, будто пыталась дозвониться, но не сумела, и ей пришлось бы мне поверить.

Освобождение избавило нас от всевозможных бедствий вроде иракских Саддамов, но свекрови, увы, в их число не попали. Я была почти благодарна Пердите за то, что она так удачно выбрала время, — конечно, в те редкие минуты, когда мне не хотелось хорошенько ее отшлепать.

— А что Карен делает в Ираке? — поинтересовалась мамуля.

— Ведет переговоры с палестинцами.

— А тем временем ее внучка ломает себе жизнь, — гнула свое мамуля. — А Виоле ты сказала?

— Повторяю, мама. Я подумала, что Пердита должна всем вам сообщить о своем решении сама.

— Ну так знай, что этого не случилось. Сегодня утром одна из моих пациенток, Кэрол Чен, позвонила мне и говорит: дескать, ей известно, что я от нее скрываю. А я даже понятия не имела, о чем это она.

— А как об этом пронюхала Кэрол Чен?

— От своей дочки, которая чуть было не заделалась циклисткой в прошлом году. Вот ее семья сумела отговорить девчонку, — произнесла мамуля с упреком. — Кэрол была убеждена, что какая-то медицинская компания обнаружила некий ужасный побочный эффект амменерола и скрывает это. И все же я не понимаю, как ты могла держать меня в неведении, Трейси!

Я в этот миг думала, что не понимаю, почему не попросила Байша сказать, что я в суде.

— Повторяю, мама. Мне показалось, что Пердита сама должна ввести тебя в курс дела. В конце концов это ведь ее собственное решение.

— Ох, Трейси! — воскликнула мамуля. — Неужели ты и в самом деле так считаешь?

Давным-давно, когда подул первый вольный ветерок Освобождения, я лелеяла надежду, что теперь-то все изменится, придет конец неравенству и засилью матриархата и мир избавится от тех лишенных чувства юмора особ, которые заливаются краской, слыша слово «сучка».

Конечно, ничего этого не произошло. Мужчины по-прежнему зарабатывают больше, слова-паразиты благоденствуют в цветнике родной речи, а моя мать по-прежнему произносит «Ох, Трейси!» таким тоном, что я начинаю чувствовать себя сопливой девчонкой.

— «Ее решение»! — передразнила мамуля. — Ты хочешь сказать, что собираешься безучастно взирать, как твоя дочь совершает главную ошибку всей своей жизни?

— А что я могу сделать? Пердите двадцать два года, и ей не откажешь в здравом смысле.

— Будь у нее хоть капля здравого смысла, она бы так не поступила. Неужели ты не пыталась ее отговорить?

— Конечно, пыталась. — Ну и?

— И я не преуспела. Она твердо решила стать циклисткой.

— Нет, мы должны что-то сделать! Наложить судебный запрет, или подрядить депрограмматора, или устроить циклисткам промывание мозгов. Ведь ты судья, и ты можешь откопать какой-нибудь закон…