Джентльмен взял в руки кофр, еще раз оглядел номер и направился к выходу. Он не знал, что судьба уже сделала ленивое телодвижение, случайность уже выложилась в неизбежность, закон взаимосвязи стал непреложным.

Джентльмен спускался по лестнице к парадному выходу из ранчо, но, проходя мимо мозаичного и дорогого исполнения витражного окна сбоку лестницы, решил покинуть ранчо через него, что и сделал. Оп-паа! Высота шесть метров для солнечного не высота, он выпрямился, и тут же в голове его раздался взрыв, и все, включая хаос в Нью-Йорке и встречу с несуществующей юностью в селе Кметове, стало для суперсолдата и супершпиона, обученного по системе «Макиавелли», неактуальным. Он умер, спрыгнув на землю именно в тот момент, когда взбешенный неуклюжими попытками пьяных французских разведчиков сесть на него мустанг охранника лягнул задними ногами. Леже Кони отпрыгнул, а на его место спрыгнул «английский джентльмен» из Курской области.

— Что случилось? — с недоумением спросил Люсьен Гримари, подходя к растерянному Леже Кони.

— Если не ошибаюсь, — уже вполне невозмутимо ответил Кони, — это международный скандал, американская лошадь убила английского подданного.

Стечение обстоятельств выложилось так, что сочинский подполковник Абрамкин с сильным сотрясением мозга оказался в одной двухместной палате с рецидивистом и вором в законе Геннадием Кнышем по кличке Италия, у которого, кроме сильного сотрясения мозга, была сломана ключица. «Два лоботряса», — пошутил Самсонов, навещая по знакомству Абрамкина и с оперативной целью Италию. Но с Италией ничего не получилось, он беспробудно спал чуть ли не круглыми сутками, а подполковник Абрамкин шепотом сказал Самсонову, кивая на постового милиционера в палате:

— Прошу тебя, Иосифович, убери ты его из палаты, пусть в коридоре сидит. Я прикинусь тоже рецидивистом и задружу с Италией, когда он очнется, может, удастся что-либо выведать, а ты проинструктируй постового, чтобы он вел себя со мной соответственно легенде.

— Давай тебя еще и наручниками за одну руку к кровати пристегнем, — воодушевился Самсонов, — и не брейся.

— Давай, — покорно согласился Абрамкин, — пристегивай.

Вид у Абрамкина был еще тот: щетина, перевязанная «корзинкой» голова, одержимый огонь в глазах.

— Тогда надо делать все по уму, — принял решение Самсонов. — Театр требует жертв.

Последней фразой Самсонов даже слегка испугал Абрамкина, правда, ненадолго. Подполковник был не из пугливых.

— Ты прав, начальник, — мгновенно вошел в роль сочинский подполковник. — Театр начинается с вешалки, — обескуражил он цитатой Самсонова, — гадом буду.

Служба есть служба. Пока Италия, потрясенный ударом камерного «телевизора» и снотворными препаратами, спал, у подполковника Абрамкина отобрали хорошую домашнюю пижаму и одели в кальсоны и майку с больничными штемпелями, отобрали сигареты «Винстон» и выдали «Приму», забрали продукты домашнего приготовления, принесенные ему Аллой Вострецовой, владелицей ателье «Мечта», у которой на время командировки поселился Абрамкин, и он стал хлебать больничный суп. Вдобавок ко всему сменили патрульного милиционера и поставили в коридоре двух новеньких, которые были абсолютно уверены, что охраняют двух закоренелых преступников, одного хорошего, местного, которого они знали (Италию в городе знали все), а второго гада, залетного гастролера. Аллу Вострецову перехватил возле больницы Савоев, когда она вытаскивала сумки с провизией из своей «тойоты».

— Алла Юрьевна, бросьте переводить продукты, вот посмотрите. — Савоев протянул ей брачное свидетельств, паспорт и фотографию семьи Абрамкина вместе с самим Абрамкиным в центре, которые он, неизвестно зачем таскающий с собой и брачное свидетельство, хранил в сейфе управления. — Он морально неустойчивый. Мы его после выписки привлечем к дисциплинарной ответственности за разврат.

— Какой разврат, с кем? — удивилась Алла Юрьевна, с умирающей в глазах надеждой глядя на фотографию, где Абрамкин, обнимая необъятных размеров супругу, стоял в окружении своих детей, четырех мальчиков и двух девочек. — С кем разврат, Савоев?

— Не с вами, конечно же, — успокоил ее Савоев, с интересом разглядывая аппетитную во многих местах фигуру Аллы Юрьевны, — честное слово.

Алла Юрьевна бросила на Савоева заинтересованный взгляд, аккуратно сложила пакеты с продуктами на заднее сиденье «тойоты» и смущенно обратилась к оперативнику:

— А ведь со мной, Слава, заниматься развратом даже очень интересно. — Она села в автомобиль, включила зажигание и, прежде чем тронуться, предложила Славе: — Заходи ко мне в ателье, я с тебя мерку сниму.

— Что ты? — подошел к Савоеву Степа. — У тебя вид кастрированного плейбоя.

Сообщив Хромову в Москву, что он еще задержится в Таганроге для «выяснения некоторых странных обстоятельств, напрямую касающихся Москвы», Саша Стариков еще толком не понимал суть и форму этих обстоятельств, но чувствовал их едва уловимую неординарность.

— Как ты думаешь, что за тайна спрятана в этом взлохмаченном южнорусском городе? — спрашивал Саша у Пуаро, запуская пальцы в его густую шерсть.

Все дело было в Клунсе. Саша внимательно осмотрел квартиру Клунса, старинные предметы неизвестного культа, похищенные из нее и изъятые во время обысков в доме Италии и Комбата. Допросы членов воровской группы шниферов принесли мало информации по этому поводу…

— Он попросил отдать ему эту штуковину, — рассказывал Саше Старикову один из подследственных воров по кличке Паскуда, — и тогда обещал отказаться от доли. Комбат ему еще говорил, ты дурной китаеза, бери эту штуку и долю получай, нам эти свитки до лампочки, даже если они миллионы стоят. Мы их продать не сможем, низко летаем. Но узкоглазый только эту штуковину взял и все, больше его не видели, ну да это его дело.

Паскуда курил сигареты и чувствовал себя вполне хорошо в кабинете оперативников, где, кроме Саши Старикова, был еще и Степа Басенок, не вмешивающийся в ход допроса. Он сидел за своим столом и заполнял бумаги, писал отчеты, то есть нес самое тяжкое бремя оперативной работы.

— Да объясни ты толком, что это за штуковина. И что в ней хотя бы приблизительно находилось?

— Круглый стаканчик, из бронзы, по-моему, — охотно делился знанием Паскуда. — Сверху закручивался крышкой, внутри какие-то плотные листы, свитки, одним словом, фигня. Я спросил у китаезы, что это такое, а он говорит: «Некрономник», короче, фигня на постном масле…

«Некрономник» — книга мертвых. При упоминании об этой книге вздрагивают бледные демиурги и становятся тоскливыми глаза «спустившихся с неба» элохимов, бледнеют лица священников, посвященных в тайные знания вечного движения, усмехаются тибетские отшельники и впадают в транс шаманы тувинского племени эглс, еще тысячи лет назад покинувшие Туву и осевшие в непроходимых дебрях амазонских джунглей. В свитках «Некрономника» было нечто, ставившее под сомнение все, включая клио-вселенные, откуда пришли демиурги, создатели Ада, и высшее знание элохимов, опустившихся на землю из пространственно-глубинной, собирательно-планетарной облачности, которую они называли гортанно-мягким именем «Рааай». «Некрономник» нес в себе закодированное имя создателя начала бесконечности. Но даже не это напрягало и смущало нелюдь и нежить Земли, а то, что «Некрономник» предназначался не хозяевам, а рабам-людям. На заглавном свитке «Некрономника» была начертана штриховой письменностью истина: «Познавший суть мертвого с ужасом взирает на живущего».

…Саша Стариков ничего этого не знал, да и не хотел знать. Он хотел лишь поймать преступника, вешающего людей, и отправить его в тюрьму, по возможности навсегда. Узнав об убийстве Хонды, он сразу же подумал, что его убийца и убийца Клунса — одно и то же лицо.

Пока Саша Стариков пытался выяснить, почему агент ФСБ и вьетнамский авторитет Хонда оказался в Таганроге в роли квартирного вора, интересующегося культовым антиквариатом в виде свитков некоего «Некрономника», полковник Хромов, в свою очередь, пытался выяснить по телефону у Самсонова следующее: