— Да, — ответил Басенок. — Конечно, ясно.

— Ну и хорошо, — похвалил его Самсонов. — А теперь иди к стоматологу. Еще раз увижу тебя с больным зубом, точнее, с такой физиономией, отправлю на пятнадцать суток в КПЗ, баланду задержанным будешь раздавать.

Николай Стромов был обескуражен силой, толкнувшей его пойти работать в милицию. Дело даже не в том, что ему нравилась деятельность уголовного розыска. И не в том, что его приятель Игорь Баркалов, с которым они жили по соседству, как-то сказал:

— Колек, у тебя после ухода Валентины в лице появились черты сухого алкоголика.

— Это как? — опешил Стромов.

— Как сало вприглядку, — объяснил Игорь. — На одном конце хлеба кусочек сала, хлеб ешь, а на сало поглядываешь. До него докусываешь и убираешь на следующий раз.

— Ну и что? — не понял Николай.

— А то, что в конце концов сало становится смыслом жизни. Сало — цель, любовь, признак благополучия и мерило успеха, — рассерженно проговорил Игорь. — Становишься шизанутым, в смысле помешанным на сале, и в один прекрасный день докусываешь до него, жадно впиваешься, глотаешь, давишься и умираешь со счастливой улыбкой на лице, как человек, достигший своей цели.

— Ты когда успел таким умным заделаться? — разозлился Стромов. — Сало-мусало, я любил ее, и мне сейчас тошно.

— Да и черт с тобой, раз дурак, — махнул рукой Игорь. — Лучше поработай у нас, посмотри на любовь и ревность с точки зрения Уголовного кодекса. Насмотришься такого, что потом при воспоминании о своих нынешних переживаниях самому противно будет.

— Сам знаю, что делать.

— И то верно, — согласился Игорь и, попрощавшись, ушел… Но не этот разговор с Игорем Баркаловым привел Николая в милицию. Привел его туда терпкий, юный и пахнущий просыпающимися травами и листьями апрельский вечер. Николай проходил мимо ДК кожевенников и вдруг увидел впереди себя ее. Во всяком случае, походка, волосы, ноги — все так напомнило Валентину, Николая аж холодный пот прошиб. Девчонка, услышав спешащие за ней шаги, оглянулась и с интересом посмотрела на Стромова. Это была не Валентина. Напустив на себя равнодушный вид, Николай прошел мимо и услышал, как позади него презрительно фыркнули.

На следующий день он позвонил Игорю и спросил:

— Как попасть к вам на службу?

— Дозрел вэвэшник, — иронично произнес Игорь. — Сиди дома, жди. Я все разузнаю и зайду к тебе.

Так Николай Стромов, не появляясь среди оперативников, съездил в Ростов-на-Дону, и там с ним провели беседу кадровики управления. Затем он вернулся в город и устроился работать во вневедомственную охрану, став агентом под прикрытием в операции «Домушники».

— Не надо быть умным и образованным, чтобы понять: история прогресса, которую ошибочно называют историей развития человечества, бред. Это история деградации человечества. Нужно обладать изысканным инстинктом, определенным варварством натуры, диковатым, внекультурным хамством, чтобы понять это. Только необразованные люди, стоящие далеко от широких трактов культуры, могут слегка улавливать ход событий. Потрясающих высот проникновения в истинность, в настоящий ход земных и небесных событий иногда достигают врожденные дебилы, бесповоротно и ярко-клинические шизофреники всех видов, дети до пяти лет, после пяти они начинают терять этот дар, некоторые святые, точное число неизвестно, талантливые люди, в смысле те же шизофреники, хронические алкоголики в состоянии жуткого похмелья или в активной фазе белой горячки, женщины с характерными ведьминскими данными и все остальные люди, обычные, за секунду до смерти. Их, — внушительно подняв палец, объяснял Леня Светлогоров, — в эту секунду прошибает пот откровения Божьего, они глубоко вдыхают воздух от изумления и забывают выдохнуть — конец. — Леня Светлогоров с величайшим изумлением перевел дыхание, с таким же изумлением посмотрел на сидящего перед ним Мурада Версалиевича Левкоева и продолжил: — Все же остальные, не названные мною категории людей, которым еще пилить и пилить до предсмертного познания истины, в истине ничего не понимают. Это умные, образованные, культурные, здравые, респектабельные производители материальных ценностей, в смысле всякой херни наподобие телевизора, атеисты, фанатики всех религиозных течений, литературные критики, ненавидящие литературу до изжоги, то есть все без исключения. Вот, можете записать в моей истории болезни: «И так говорил Светлогоров».

— Да, — уныло произнес главврач психиатрической больницы, — конечно. Это кстати. Мании величия нам как раз и не хватает. Ты кто, реинкарнация Ницше или Заратустры?

Леня подумал и вполне серьезно, хоть и коротко, произнес:

— Хуже.

Мурад Версалиевич хотел развить тему, но в кабинет с испуганным лицом заглянула старшая медсестра и позвала его.

— Ладно, — закрыл тему главврач, — иди, Светлогоров, погуляй по парку, мне работать надо.

Леня ушел, а старшая медсестра Екатерина Семеновна Хрущ, известная среди больных под кличкой Хрущев, заговорила:

— Ой, Мурад Версалиевич! — Она показала пальцем в окно на небольшое, стоящее в стороне от лечебного корпуса здание приемного покоя. — Там чудовище привезли! Плечи — во! — Екатерина Семеновна развела руки, слегка наклонилась и встала на цыпочки, словно хотела обнять слона сзади. — Глаза завязаны, сидит как Чингисхан. Его так и вынесли из психовозки на носилках. Бывший десантник, офицер! — При слове «офицер» в Екатерине Семеновне как бы пробежали волны истомы. — Что делать? Наши санитары с ним не справятся, он такой большой, сильный и страшный.

Екатерина Семеновна даже слегка закатила глаза от ужаса, но в ее ужасе было столько чувственности, что Мурад Версалиевич хмыкнул и поинтересовался:

— А санитарки справятся?

— Да! Я им помогу. Но сейчас он в приемной и пока спокоен.

— Ладно, — зевнул главврач, — пойдемте. — Он вытащил из ящика стола стетоскоп и нацепил на шею. — Посмотрим на вашего Чингисхана.

Леня Светлогоров, выйдя из кабинета главврача, начал бесцельно шататься по всем отделениям двухэтажного корпуса больницы. «А у психов жизнь, так бы жил любой, а хочешь спать ложись, а хочешь песни пой…» Напевая песню Высоцкого, Леня заглядывал то в одну, то в другую палату на втором этаже, где находилось отделение для тихих, буйные содержались на первом этаже. В их палатах были крепкие, закрывающиеся снаружи двери, а коридор в двух местах перегорожен металлической решеткой. Но Леню пускали везде. Его уважали и побаивались по нескольким причинам: во-первых, он был знаменит благодаря тому, что его имя долгое время не сходило со страниц местных газет, во-вторых, выкапывание трупов в ночное время создало вокруг него некий зловещий и мистический ореол, в-третьих — и это самое главное, — неусыпная забота «нового русского», армянина Самвела Тер-Огонесяна, который к этому времени уже успел приобрести два магазина по улице Гоголевской в районе Центрального рынка и ряд мини-булочных в районе вокзала под названием «Новый», который был старым, делали Леню на территории психбольницы личностью уважаемой, опасной и неприкосновенной. Все его как бы стеснялись. Такое случается. Живет, живет человек, все его считают никчемным, серым, лишним. Его равнодушно презирают, иногда небрежно сплевывают в его сторону или несильно, походя, пинают от нечего делать, а затем этот «презренный» подъезжает к своему дому на новенькой иномарке, с длинноногой куклой, и окружающие начинают понимать, что они уважали этого человека всегда. Нечто подобное случилось и с Леней, но он не обращал на это внимания. Он заглянул в палату к олигофрену Петровичу, который, как всегда, лежал на кровати, с удовольствием разглядывая что-то на потолке.

— Привет, Петрович! — поздоровался с ним Леня.

Петрович быстро сел на кровати, достал из-под подушки большой ломоть хлеба, намазанный сливочным маслом, и, произнеся: