Постепенно тишина сумеречного леса внизу исцелила его свежие раны, и Филин почти успокоился. Казалось, среди деревьев ничто не движется, ничто не шевелится, ничто не живет. Его чуткие уши не улавливали ни единого звука, ни единого шороха. Но Филин знал, что подкрадывающаяся с востока ночная тьма очень скоро огласится топотом множества погонь, жалобным предсмертным писком и вскоре не станет слышно ничего, кроме сытого чавканья, щелканья хищных клювов и хруста разгрызаемых костей. Собственно говоря, все зависело от точки зрения, и лес представал либо храмом нетленной красоты и вечного покоя, либо отверстым адом, в котором безостановочно лилась кровь и происходили жестокие убийства.

Мнение Юлы было однозначным.

— Этот лес существует только для тех, кто может убивать, в особенности для таких могучих хищников, как мы, — говорила она. — Только мы считаемся; остальные существуют для того, чтобы мы их ели.

И она, несомненно, в чем-то права, подумал Филин. В лесу постоянно кто-то кого-то ел. По ночам толстый ковер опавшей листвы буквально кишел лесной мелюзгой, которая выбиралась из своих нор на фуражировку, причем каждый старался одновременно и найти себе пропитание, и не попасть к кому-то на ужин. Юла сказала однажды по этому поводу: «Мне кажется, все они только тем и заняты, что стараются отсрочить неизбежное».

— Я по горло сыта этой кроличьей болтовней о том, в каком замечательном лесу мы живем! — бросила она ему накануне. — Никакой он не чудесный — он омерзительный и страшный! Разве ты не видишь, курица ты слепая, что в этом лесу можно умереть тысячью способов, причем самый безболезненный — это когда тебя глотают живьем? И если ты не умрешь преждевременной насильственной смертью — выслеженный, загнанный, пойманный, завлеченный в ловушку, зарытый заживо, растерзанный, растоптанный, размозженный о камень, сброшенный с большой высоты; если ты не кончишь свои дни в чужом желудке — сожранный, перемолотый вместе с костями, проглоченный целиком или по частям, заклеванный до смерти, высосанный досуха; если тебе удастся избежать когтей и зубов, которые готовы пробить тебе голову, перекусить горло, выклевать глаза, оторвать лапы; если глисты не превратят твои кишки в решето, если паразиты не сведут тебя с ума, если ты не заболеешь, не протянешь ноги от голода, если не утонешь и не умрешь от жажды, если не замерзнешь насмерть, не откинешь когти от холода, если тебя не унесет ветром — словом, если ты исхитришься дожить до старости и не окочуриться раньше срока, все равно результат будет тот же. Даже твой труп послужит пищей для разного рода падалыциков, начиная с ворон и заканчивая жуками, и в конце концов твои траченные личинками останки попадут на корм слепым червям! И не надо кормить меня сказками о бесконечной красоте и спокойствии леса! Так могут думать только эти травоядные Попечители, у которых от сена и корней сделалось размягчение мозгов! Что они могут знать о лесе? Да и обо всем остальном тоже?! Зачем связываться с этими ущербными тварями, Филли? — неожиданно печально заключила она. — Почему нельзя оставаться нормальным хищником и наслаждаться этим?

Он никогда не слышал, чтобы Юла.говорила так долго и так здраво. В самом деле, кролики были инициаторами создания Общества Сопричастных Попечителей, под вывеской которого они собрали довольно пеструю компанию существ, не только питающихся травой, листьями и семенами деревьев, но и всеядных, которых они каким-то образом уговорили придерживаться растительной диеты. Их искренность и добрые намерения не взялся бы оспаривать даже самый яростный противник Сопричастных Попечителей, но всем было известно, что кролики только и делают, что собирают бесчисленные заседания и митинги, на которых без конца выступают, выступают и выступают. Замечание Юлы насчет «нормального хищника» ранило Филина неожиданно больно. Он был, был нормальным хищником! Как и Юла, он убивал быстро и без всякой пощады. В-конце концов, нельзя же сострадать собственному завтраку или ужину — так действительно недолго и лапы с голодухи протянуть! И все же это не может помешать ему интересоваться кроличьими затеями.

Давешний сильный ветер как следует просушил лес, выдул из него всю влагу, и в хрустально-чистом, прозрачном воздухе хотелось купаться без конца, но под переплетенными ветвями обнаженных деревьев, над полянами, все еще покрытыми зеленой травкой, уже сгустилась глубокая, серая, непрозрачная мгла, которую Филин предпочитал всему. Он совершенно успокоился и начал даже жалеть Юлу. Пусть она сколько угодно сомневается в том, что лес — спокойное и мирное местечко, но разве это причина, чтобы с таким завидным упорством не замечать его красоты?

Розовый цвет неба на западе сгустился и превратился в темный пурпур, а воздух стал заметно холоднее. Днем, даже когда он спал в дупле, Филин продолжал чувствовать жиденькое тепло скупого осеннего солнца, но с наступлением темноты Большой Холод снова навалился на лес. К вечеру ветер совершенно успокоился, и небо обещало быть ясным. Звезды и луна будут отражаться в бесчисленных кристаллах инея, который потихоньку покроет траву и опавшую листву мерцающим белым ковром. Тогда неподвижный лес станет еще более тихим и красивым, и Филин поймал себя на мысли, что дожидается этого с нетерпением.

Вдали стайка грачей летела домой после тяжелой работы. В высшей степени общительные, грачи считались в лесу важным стабилизирующим элементом. Несмотря на их громкие, хриплые и, откровенно говоря, не слишком музыкальные голоса, они славились как внимательные и методичные труженики, которые вставали с первыми лучами зари, чтобы немедленно вылететь на прилегающие к лесу поля, где они проводили дни напролет, собирая червей, личинок и жучков — свой ежедневный рацион.

Как и надеялся Филин, заметив его, Рака отделилась от стаи и поспешила к нему.

— Привет, Фил! — радостно крикнула она. — Как у тебя дела с кроликами?

Филин не ответил, но Раку трудно было провести.

— Можешь не рассказывать, я уже вижу, что Юла снова устроила тебе скандал, — каркнула она. — Не надо на нее сердиться, Фил. Почему, кстати, ты не пошлешь этих куцехвостых куда подальше? Ты ведь только больше ее заводишь, не говоря уже о том, какую жизнь ты устроил себе самому?!

— Почему я должен их гнать? — вспыхнул Филин, впрочем без злобы. — И не женское это дело указывать мужу, с кем ему говорить, а с кем — нет.

— Возможно, Фил, возможно. Но скажи на милость, разве другие хищники ведут с кроликами какие-то дела? Или возьми, к примеру, плотоядных вообще…

Рака, конечно, не была хищником в полном смысле слова. Вряд ли можно было считать сочных, жирных, но откровенно слабоумных червей, которых она выковыривала из земли, полноценной добычей, которая требовала серьезной охоты.

— Они тысячу раз приглашали нас, грачей, на свои дурацкие собрания, — продолжала Рака, — но многие ли из нас пошли? Никто. Завирушки — вот единственные из лесных пичуг, которые откликнулись на их приглашение, но кому охота быть похожим на завирушку?

Филин на лету встопорщил перья. Заслужить прозвище «завирушка» было немногим лучше, чем слыть курицей. Лично он глубоко презирал этих крошечных — даже меньше воробья — обитателей кустарников за их боязливость и привычку беспорядочно носиться по лесу всей толпой, прежде чем со многими предосторожностями опуститься на землю и начать кормиться. И вот они нашли себе занятие в жизни, став при кроликах чем-то вроде наемных шутов. После этого, проникнувшись сознанием собственной значимости, завирушки сделались еще более невыносимыми, и все же Филин чувствовал совершенно иррациональное желание защитить если не завирушек, так хотя бы кроликов.

— Есть много других птиц, которые присоединились к Сопричастным Попечителям, — крапивники, щеглы, жаворонки, многочисленные синицы…

— Вот именно! —– хрипло вставила Рака.

— …и земные плотоядные зверьки,— продолжал Филин, намеренно игнорируя ее невежливое замечание. — Например, крот, а он не ест ничего, кроме червей. Жабы и лягушки регулярно присутствуют на их заседаниях, иногда появляются ужи, и несколько раз я видел крыс. Ну и, конечно, землеройки, а уж они-то точно плотоядные — ничего, кроме насекомых, в рот не берут.