Так бы они и гадали, если бы Кувшинка, вокруг которой собралось несколько кроликов из числа Сопричастных Попечителей, не заявила, что знает правильный ответ.

— Это не что иное, как петиция! — самоуверенно провозгласила она, улыбаясь своей глупой улыбкой и качая головой, как бы удивляясь невежеству остальных. — Видите, надо было с самого начала слушать нас, Сопричастных Попечителей! Мы всегда придерживались мнения, что правильно составленная петиция — это единственно верный способ для решения самых запутанных проблем.

— Если хотите знать мое мнение, то все это просто треп! — шумно профыркал Борис, которого, впрочем,

никто не спрашивал. — Что, кувшинное рыло, примеряешь шкуру покойного предшественника? — с яростью обрушился он на Кувшинку. — Хорошо, глупое животное, попробуй побыть на его месте, только не забывай: именно норки сказали, что людей остановила так называемая петиция!

Это было правдой. Все, кто слышал высказывание Бориса, сразу поняли это и заметно помрачнели, и Филин, знавший много такого, чего не знали другие, решил промолчать. Меньше всего ему хотелось затевать спор с Борисом. Фредди уже однажды сказал ему, что прилепленный к мосту белый листок — «бумага», вот как это называлось — означал начало работ. Почему аналогичный листок на воротах означает их прекращение, Филин не понимал, однако, на его взгляд, это только подтверждало, что бумага обладает каким-то сверхъестественным могуществом, которое очень хорошо действует на людей. Но дело было явно не в бумаге; Филин серьезно подозревал, что М-Пер-вый и М-Второй были абсолютно правы — Альфонс спас лес.

Прошло совсем немного времени, и соображения Филина подтвердились. С каждым днем толпа щелкунов на берегу все увеличивалась, в то время как белоголовые вовсе перестали приходить в лес. Некоторое время их никто не тревожил, потом на шоссе снова появилась колонна грохоталок. Свернув на Тропу, она выгрузила на Большой поляне небольшую группу людей, которые разбудили спавшие там две желтые копалки. Поначалу это напугало лесных жителей, однако, вместо того чтобы продолжить свою разрушительную работу, копалки с позором отступили по Тропе. На кабине головной машины все еще белел волшебный квадратик.

Весь остаток дня грохоталки то уезжали, то появлялись вновь, увозя с Большой поляны инструменты и материалы белоголовых. Уже в сумерках последняя из машин с урчанием выехала из леса; сидевшие в ней люди тщательно заперли ворота, погрузились внутрь и уехали.

— Вот оно! — гордо объявил М-Первый, готовясь вернуться на Плато, чтобы доложить Меге о полном и окончательном успехе. — Вряд ли мы когда-нибудь их увидим. Во всяком случае до тех пор, пока ты будешь продолжать свои полеты, бояться нечего, — строго добавил он, поворачиваясь к Альфонсу.

1Mais certainement (франц.) — ну конечно.

Душная истома позднего лета целиком овладела лесом. Утра по-прежнему были ясными и свежими, однако к полудню небо раскалялось так, что казалось сероватым, испускающим жгучий, ослепительный свет, и каждый, кому случалось взглянуть наверх, невольно щурил глаза, спасаясь от этого белого марева, повисшего над самыми верхушками деревьев. Такая погода — жаркие дни и душные ночи — держалась вот уже почти месяц, и в лесу стало сухо и неуютно. Редкие, короткие дожди положения не спасали: лесу необходим был хороший ливень, но грозовые тучи обходили его стороной. Выпадавшая по утрам роса была такой скудной, что ее не хватало даже для того, чтобы напоить самых крошечных козявок.

Все живые существа ждали и надеялись на дождь. Растения, выросшие на неблагодатной, каменистой почве Карьера, побурели от жары и стали сухими и ломкими; деревья с их глубокими и мощными корнями и выросшие под защитой раскидистых крон кусты еще кое-как держались, но из-за недостатка влаги их листья стали особенно плотными и кожистыми. Днем даже в самой глубине леса нередко можно было увидеть дерево с печально поникшей листвой, а земля была

усеяна уже опавшими листочками и сухими веточками, которые предательски шуршали и хрустели под лапками самой осторожной мыши. Кое-где земля настолько пересохла, что на ее поверхности появились трещины, в которые время от времени проваливались невнимательные насекомые.

Особенно сильно пострадали Большая поляна и Тропа. Сразу после ухода людей по всей ее длине стояли невысыхающие лужи, полные мутной, мертвой воды; теперь вода ушла, испарилась, а взрытая людьми и копалками глинистая земля, из которой местами торчали почерневшие, размозженные Ветки, стала твердой как камень.

Ручей, некогда пересекавший лес, иссяк, превратившись в редкую цепочку ям, заполненных подсыхающим илом, поверхность которого была испещрена следами самых разных существ, тщетно искавших здесь воду. Сырые, поросшие мхом низины высохли совершенно, а растения, привыкшие к обилию влаги, погибли. Вода сохранилась только в реке, но уровень ее сильно упал; она застаивалась и начинала дурно пахнуть; тина и водоросли колыхались у берегов сплошной слизистой массой.

Чем жарче становилось, тем сильнее пахло в воздухе горькой полынью и цветами бузины, и от этого атмосфера в лесу казалась особенно удушливой. Последние розовые колокольчики наперстянок висели на высоких безлистных стеблях, почти не шевелясь, и никакое, даже самое легкое дуновение не тревожило жесткую, высохшую траву Долгого поля.

Изнуряющая жара поглощала столько жизненных сил, что на протяжении всего дня животные и птицы почти не покидали своих гнезд и подземных нор, отправляясь за пропитанием только с наступлением темноты, а ведь это был сезон шиповника. Лесные жители всегда любили этот кусочек лета, но сейчас они, похоже, думали только о том, чтобы он поскорее кончился. Многие из них страдали по-настоящему; особенно доставалось роющим животным, которым приходилось подолгу царапать и скрести твердую, неподатливую землю, да и

насекомые, служившие им лишен, зарывались все глубже и глубже — туда, где были спасительная прохлада и влага.

В этой унылой борьбе за существование проходили дни за днями, и, хотя до Больших Холодов было еще далеко, многие замечали, как вечера становятся короче, а ночи — длиннее.

Неудивительно, что лесные жители постоянно чувствовали себя усталыми и часто раздражались без всякого повода. Впрочем, повод на самом деле был. Всеобщее беспокойство вызывала двуединая проблема, связанная одновременно с норками и с Альфонсом. Первые после ухода людей сразу развили бурную деятельность, хотя все рассчитывали, что они будут вести себя потише. Альфонс же просто-напросто вообразил о себе невесть что. Он важничал, всячески выставлял себя напоказ, ибо ему казалось, будто именно так ведут себя императоры. Однако чем большего почтения он требовал, тем ниже падала его популярность. Разных пород самцы-соперники, которых с самого начала терзала черная зависть, очень быстро решили, что сыты монархией по горло. Разлитию у них желчи способствовало и то, что их курочки по-прежнему теряли голову, стоило им только заметить вдалеке яркое золотисто-желтое оперение.

Когда самцы начинали ворчать, что это, мол, переходит всякие границы, самки тотчас бросались на защиту золотого красавца. «Почему, — вопрошали они, — вы не можете быть такими же сексуальными и галантными?» В обычных условиях самцы уже давно собрались бы большой стаей и изгнали из леса удачливого соперника, но Отдел норкетинга продолжал при каждом удобном и неудобном случае подчеркивать, что Альфонса надлежит ублажать. В результате самцам приходилось не только сдерживать свои чувства, но и всячески обхаживать императора, потакая каждому его желанию и капризу.

После нескольких беззаботных недель, когда Альфонс и Берта вылетали к реке ради собственного удовольствия и без всяких понуканий, император начал

уставать от однообразной и скучной рутины. Его любовь к Берте была, как и прежде, крепка, да и жаркая погода ему не мешала, ибо к похожему климату Альфонс привык в своем bois, однако демонстрационные полеты стали для него докучливой обязанностью. В результате Альфонс стал непоследователен, раздражителен и непредсказуем. Он начал сам выставлять условия, то заявляя, что полетит только тогда, когда солнце светит достаточно ярко; то требуя длительного перерыва на сиесту, причем остальным живым существам воспрещалось шуметь, чтобы не мешать его отдыху; то вовсе отказываясь от полета, потому что, мол, на берегу собралась не достаточно большая толпа щелкунов.