— Как ты знаешь? Мы же не…

— Я сам был там. После того, как привел тебя домой, я вернулся. Амбар полон груза. Без сомнения, незаконного, так как я полагаю, что нет никакой логической причины складывать законный груз где-то, кроме складов в Бухте Пенхоллоу.

Его первая фраза привлекла всё внимание Софи, и она почти не слышала остальное. Она положила руки на бедра. — И ты называешь меня безрассудной.

Увидев его боевое выражение лица, она решила, что сейчас ничего не добьется, затеяв ссору. И на месте возмущения появилось нежная благодарность. Милый человек, разумеется, он вернулся один, чтобы не рисковать тем, что в нее опять выстрелят. Ее мысли, должно быть, были видны на ее лице, так как он нахмурился еще сильнее и плеснул себе еще вина в бокал.

Она сменила тему. — Вероятно, дядя Барнаби не хранит украденные товары на своей ферме, но у него должны быть инструменты, чтобы уводить судна из бухты по ночам. Я знаю, что он имеет какое-то отношение к этим береговым огням, которые я видела. Прошлая ночь еще больше убедила меня в этом.

— Я признаю, что ты можешь оказаться права.

— Тогда мы должны…

Она вздрогнула, когда он со стуком опустил бокал на стол. Вино пролилось на его рубашку, на ее платье. Свободной рукой он взъерошил свои волосы. — Ты не можешь оставить это? Мы не должны делать ничего.

В его взрыве не было ничего нежного, лишь резкий, колючий гнев. Обиженное разочарование сжало ее горло и не дало ей ничего сказать в ответ. Несколько секунд прошли в натянутом молчании, которое нарушалось лишь напряженным ритмом их дыхания. Осторожный незнакомец вернулся, и она снова почувствовала, как ее отталкивают, отправляют прочь.

Со смиренным вздохом, она встала рядом с ним и тихо сказала. — Теперь я займусь твоими ранами. Снимай рубашку.

Софи вернулась из главной кухни через несколько минут, захватив тряпки и миску с водой. Чад не снял рубашку. Он не сделал ничего, а только размышлял и пил вино, думая, перестанет ли она, наконец, испытывать его.

Хотя прошлой ночью он не узнал тех мужчин с фермы, но был совершенно уверен, что они были частью той же банды контрабандистов, с которой он имел дело два года. И однажды их лидер придет к нему, чтобы втянуть его глубже или заставить заплатить за то, что он дал показания против своих сообщников.

Боже милостивый. А если бы этот день наступил сегодня, а Софи была бы тут?

Когда она поставила миску и тряпки на стол, он бутылку и налил остатки в свой бокал. — Не сейчас.

— Да, сейчас, — она наклонилась к нему и просто начала расстегивать пуговицы на его рубашке.

Кончики пальцев задевали его тело и заставили его сделать резкий вздох, когда его охватила какая-то боль, — его пронзило сильное желание, желание ее. Он желал ее всю и знал, что не заслужил. Руками он накрыл ее руки. — Я сам.

Она кивнула. Ее щечки порозовели. Ее румянец стал гуще, когда он снял рубашку и бросил на скамью рядом с собой. Холодный воздух касался сети царапин, покрывающих его плечи, руки и грудь. А ее взгляд по контрасту обжигал его.

— Милостивые небеса, — нахмурившись, она смочила тряпочку, выкрутила ее над миской и приложила к его грудной клетке. Он поморщился, шипя сквозь зубы. — Извини, — прошептала она.

Нежные, изящные ручки очистили его раны. Царапины болели там, где их касалась тряпка, но кончики ее пальцев вызывали мучительные уколы удовольствия. Она постоянно извинялась за то, что причиняла ему боль, ее дыхание нежно касалось его кожи. Желание сражалось с болью, пока они не смешались и не превратились в болезненную, искреннюю решимость.

Он схватил ее запястье. — Прекрати.

— Прости, но ты же не хочешь получить инфекцию, не так ли? — в воздухе с тряпочки стекала вода на его брюки. Ее щеки запылали; в ее глазах были те же бунтующие эмоции, что у него самого.

— К черту инфекцию. Ты меня до смерти доведешь, Софи Сент-Клер.

Он рывком притянул ее к себе на колени. Она вскрикнула, ее крик он быстро поглотил, прижавшись ртом к ее губам. Он почувствовал некую нерешительность, а потом она зарылась пальцами в его волосы, а ее тело плавилось при его прикосновении. Ее губы открылись, и она отвечала на его поцелуи, издавая стоны и встречая каждое касание его языка.

От пульсирующего желания его брюки стали тесны, настойчивая потребность стала сильнее, когда смешались ее сладкий вкус и выпитое им вино. Он опьянел, — опьянел от желания к ней, от нетерпения оказаться внутри нее. Он знал, что правильно, а что — нет, но, тем не менее, потянулся к тому блаженству, которое жаждал с той первой ночи в часовне.

И находились они не в часовне, а в Эджкомбе, где он был хозяином.

— Я скажу это тебе лишь раз, — он открыл рот, коснулся им ее подбородка. Прикусывая, облизывая языком мягкий угол, пока она не задрожала. — Ты тут не в безопасности, Софи. Не в безопасности со мной. Иди. Если хочешь. Но только быстро.

— Вечно ты говоришь мне уйти. Чтобы оказаться в безопасности, — ее губы коснулись его брови, оставляя за собой жидкое, нежное пламя. — Ты разве не понял, что мне вовсе е нравится безопасность?

Слова растворились в общем жаре их соединенных губ, исчезли на их языках. Его царапины горели там, где их касались ее пальцы, боль лишь усиливала его ощущения. Принимая во внимание страсть внутри него, Софи играла с намного большей опасностью, чем те, с которыми они уже столкнулись. Скалы. Пули. Обвалы. Опасность, страсть… неминуемое искушение.

— Пусть будет так. — Он обнял ее и встал. Она повисла на нем, ногами обхватив его талию. Он двигался вперед, пока ее попка не оказалась на краю стола. Потом опустил ее на стол и приподнял ее юбки до бедер.

Ее «Да», сказанное с придыханием, зажгло его кровь, его жажду. Правильно или нет? Казалось, что совершенно правильно обнимать ее, вкушать ее, погружать свою твердую плоть в ее роскошное тело. Безумие поглощало его, он рывком расстегивал пуговицы на платье вдоль ее спины и снял с нее корсаж, чтобы обнажить ее груди. Это казалось разумным.

Ее груди показались из-под кофточки и тут же были схвачены его руками, соски напряглись от страсти, моля о прикосновении, о поцелуе. Она подвинул ее дальше на столе, и она полулежа, опершись на локти, вытянула шею, груди были похожи на остроконечные холмики на торфяниках.

Он склонился над ней, взял в рот сосок и стал сосать, дразнить, тянуть его. Без нежности. Нет, ему пришлось побороть угрызения совести, стоны удовольствия Софи убедили его не обращать на них внимания. Со сноровкой, отработанной несколькими сезонами распутства, он расстегнул ее корсет, вытащил его из-под нее и отбросил прочь.

Она подняла руку, обняла его за шею и притянула к себе вниз. Улыбнулась, притягивая его к своим губам, продолжая улыбаться, пока их языки сошлись в сладкой схватке, а ее пальцы уцепились за пояс его брюк. Разверзся ад, когда она расстегнула все пуговицы, глядя ему в глаза с готовностью, из-за чего его колени превратились в желе, а орудие стало гранитно-твердым.

На краю стола их тела прижались друг к другу, его обнаженная плоть пульсировала, ее плоть была заключена в кусочек хлопка, промокший от желания. Но тут комната, которая до того потерялась в порыве страсти, снова появилась. Его совесть дала о себе знать криком.

— Софи, мы не можем. Не здесь.

Ее улыбка была тонко вызывающей. — Тогда где?

— Наверху, — он коснулся губами ее груди. — Моя постель.

Она покачала головой, руками схватила его расстегнутую рубашку. — Слишком далеко. Слишком много времени, чтобы поразмыслить. По пути ты приведешь дюжину причин, почему мы не должны этого делать.

— Может, нам бы стоило подумать.

— Нет, — она обхватила его стройными ногами и скрестила лодыжки за его спиной, из-за чего он прижался к ней. Слишком тонкий клочок хлопка между ними не мешал ее теплу охватить его. Притянув его голову снова к себе, она прижала губы к его уху и, лизнув, прошептала.

— Вместе мы победили пули и силы природы. Нам не нужны подушки и тому подобное. В эту минуту он понял, что она права. Всё свою жизнь он рисковал, но не встречал своей пары. До того, как Софи Сент-Клер прошла сквозь туман в его жизнь, имея в своем распоряжении лишь безрассудную храбрость и открытое сердце.