По его спине поползли призрачные нити смутной тревоги. Эти платья по росту были слишком велики для его матери. И они даже не соответствовали тому фасону и покрою, который специально для нее подбирала модистка.

Он с нарастающим возмущением еще немного покопался в дешевом муслине и атласе. Его ощущения из неприятных переросли в отвратительные, словно он выпил бочку бормотухи и выкурил тонну протухших сигар. Он подошел к туалетному столику и раскрыл выдвижные ящики. Они были битком. Ленты и шпильки. Чулки и подвязки. Яркие расшитые шали. Стеклянная бутылочка с каким-то пряным мускусным ароматом. Ничего, что могло бы принадлежать его матери.

Тяжело дыша, стиснув зубы, он со стуком отправил ящики назад и внимательно, словно ожидая ответа, посмотрел в зеркало.

Франклину Рутерфорду нравилось уезжать на лошади из Грандвью в Эджкомб, захватив с собой на поводке своих любимых охотничьих собак. Он заявлял, что ему просто необходима неделя или даже две недели отдыха в Эджкомбе, охота и курение трубки без упреков со стороны его жены. Мать Чада никогда не жаловалась, она всегда встречала его со спокойной улыбкой и искренне желала ему наслаждаться отдыхом.

Чад всегда сопровождал отца в его вылазках в имение, но по мере взросления частота его поездок значительно сократилась. Он чувствовал себя виноватым перед отцом, но тот, видимо, втайне радовался, получив возможность проводить время наедине с…кем?

С любовницей! Или со шлюхой, судя по этим платьям. Или же Франклин оставался верным мужем до тех пор, пока его жена не скончалась от лихорадки шесть лет назад? Христос, Чад молился, чтобы это было так. Мысль о том, что его отец ничем не отличается от тех мужей, для кого супружеская верность лишь пустой звук, болью отдавалась в самом сердце, так как понимал, что его обладающая чувством собственного достоинства мать никогда унизится до упреков мужу.

Но об этом он мог только догадываться. Если бы только он не был таким закрытым и безучастным по отношении к отцу за последние годы, если бы так они не отдалились друг от друга. Возможно, Франклин больше бы ему доверял.

Тяжелая правда грузом легла на его плечи. Он так никогда и не узнал до конца своего родителя, ни как мужчину, ни как друга, которым Франклин мог бы стать. Хорошо это или плохо, но Чад удостаивал своего стареющего отца весьма короткими приездами, не озадачиваясь мыслями, чем тот живет, что им движет, что вдохновляет его.

Что заставило его так напиться бренди в ту ночь, когда вспыхнувший огонь украл жизнь его отца?

Ледяной паутиной боль оплела грудную клетку Чада, оставив шрамы глубоко в душе. Он схватился за прикроватные столбики с такой силой, словно собирался вырвать их с корнем. То, что в прошлом, не поддается изменением. Можно лишь измениться самому. Стать лучше.

Его мысли вернулись к Софи, боль вернулась с новой силой. Софи в одном корсете, нижних юбках, с темными распущенными волосами, обрамляющими ее прекрасное лицо. Софи, маленькая и уязвимая. И храбрая. Храбрая настолько, что могла противостоять ему.

Обозвать его лжецом только потому, что ей так показалось.

Он был почти рад, что девушка ему поверила. Большинство его знакомых дам то и дело соглашались с каждым его мнением, предугадывали каждое его желание. И вовсе не потому, что так высоко его ценили, просто он был графом Уайклиффом, титулованным землевладельцем, и, как они рассчитывали, очень обеспеченным. Отличной наживкой для удачливой молодой леди, которая хочет посадить ее на крючок.

Он вновь заглянул в гардероб. Где-то было тут одно платье…. Да, вот оно! Сатиновое, цвета болотного мха, с рукавами фонариком и складчатой юбкой. Лучшее из всего вороха. Даже по цвету оно было похоже на ее прежнее платье, которое смыло в море, и при определенной удаче ее семья может не заметить разницы. Он перебросил его через руку.

— Надеюсь, я нашел что-то подходящее… — Он остановился на пороге комнаты, где оставил девушку, его взгляд упал на кровать.

Она лежала на боку, подсунув под голову подушку. Сомкнутые глаза… Слегка приоткрытые губы… Ее нижняя юбка обвивалась вокруг колен, обнажая ножки, одетые в легкие туфельки, и носки, покрытые засохшей морской солью, что, впрочем, не умаляло очарования ее гладкой кожи, соблазнительного изгиба стройных лодыжек и маленьких ступней.

Когда он поднял глаза выше, все его чувства всколыхнулись. Ее груди выпали из рубашки, глубокая, темная ложбинка между ними манила обещанием нежности, бархатистости, теплоты.

Его охватил огонь. Он подошел к кровати и наклонился над девушкой. Она была такой сладкой, такой мягкой, такой возбуждающей. Он различал ее дыхание, прерывистое, словно ей снилось что-то беспокойное.

Она сама была сном, он не мог отвести от девушки глаз. Сгорал от желания прикоснуться к ней, сорвать с нее остатки одежды, заключить в свои объятия и забыть… обо всем.

Она, должно быть, очень устала. Разумеется, после того, как она так мужественно вскарабкалась по обрывистому утесу, к тому же став объектом гневных нападок с его стороны. Да, она подвергала опасности их обоих, но он же мужчина и должен быть более терпеливым. Ему не следовало так кричать.

И ему не следовало хватать ее руку. Он прикоснулся к бледно-розовому следу, который остался после его неосмотрительного поведения. О, это не означало, что он слишком грубо дернул ее запястье, наоборот, взял ее за руку лишь вполсилы. Просто сама девушка была такой нежной, хрупкой, мягкой.

Возможно, это был какой-то знак, она спала так спокойно, находясь под его крышей, под его защитой, и желание обладать ею преобразовалось в безграничную нежность.

— Это безрассудство, Софи, — прошептал он, — доверять мне Вашу безопасность.

Его горло сжалось, он снял с нее туфли и осторожно поставил их на пол. Он задержал на ней взгляд еще минуту, позволив своим глазам наслаждаться тем, что было запрещено рукам. Рукам, которые были ее недостойны. Он отвернулся от кровати и опустился в мягкое кресло рядом с окном, откуда мог охранять сон своей гостьи.

Маленькая девочка, не старше шести-семи лет, прогуливалась с Чадом вдоль дороги, размахивая его рукой. Она трещала без умолку, дергая его изо всех сил всякий раз, когда он останавливался, чтобы полюбоваться на бескрайние поля вереска и дрока.

— Пойдем, пойдем же! — Подгоняла она. Ее блестящие золотисто-каштановые волосы были заплетены в две косички, перехваченные лентами, голубыми, как ее глаза. Она заливисто смеялась и начинала подпрыгивать вокруг него, заставляя ускорить шаг. — Мы же опоздаем, если не поторопимся!

— Куда опоздаем? — недоумевал он, озадаченный тем, куда они идут и вообще кто она такая. И откуда эта девочка знает его так хорошо, что может ему доверять.

— Глупый, неужели ты не знаешь?

— Даже не подозреваю. Может быть, тебе следует рассказать мне?

Она была прелестным курносым ребенком с веснушками, благодаря которым ее глаза сияли еще ярче.

— Сегодня мой день рождения. Мы не должны опаздывать на торжество.

— А где оно намечается?

— Ты же знаешь!

— Совсем нет! — Они взобрались на холм, и перед ними открылся вид на болотистую пустошь, окаймленную неровными вершинами гранитных хребтов, которой не было конца и края. — Это уже близко?

— Какой же ты глупый. Мы пришли.

— Кто ты? Не хочешь ли ты открыть свое имя?

— Ох, не стоит тебе надоедать леди своими вопросами в день ее рождения. — Отпустив его руку, она запрыгала вокруг него. У Чада слегка начала кружиться голова, так как он пытался следить за ее мечущейся фигуркой. Она ускакала в сторону дороги и вернулась с букетом роз: — Для тебя.

Приняв цветы из ее протянутых рук, он внимательно всмотрелся в километры пурпурного, коричневого, темно-желтого дрока, но так и не нашел кроваво-красных цветов, которых она ему принесла.

— Где ты здесь нашла розы?

— Розы — это мои любимчики. — Ее лицо повернулось в его сторону, веселье и смех постепенно уступали место безжизненной темноте, пустому отчаянию. — Она похоронит меня рядом с розами.