Агитатор смолк на минуту, прислушиваясь к гулу одобрения. Кругом небогато одетые люди с умными гордыми глазами.

— Поклянемся же, товарищи, быть верными народу, — продолжал с табурета агитатор, — работать для народа!

— Эшкюсюнк![43] Эш-кю-сюнк! — отзывался стоголосый бункер.

— Эльен мадьяр демокрация![44]

— Эльен Мадьярорсак![45]

— Эльен Москва!

— Мо-сква! Мо-сква! — долго скандировал бункер.

— Смотри, Павло, — тихо шепнул Максим, — чем не друзья!

— Этих зачем трогать! — растерялся молодой гуцул. В душе у него уже теплилось доверие к этим людям. Вот дурной! Нет, эти не стали б мешать Павло жить и учиться, эти не стали б убивать его отца, угонять его Василинку. Не стали бы!

Максим и Павло отправились в другой бункер. В том так же тесно и многолюдно, и их заметили не сразу. Молодой венгр с бесцветным лицом и в долгополом одеянии слащаво нараспев читал какую-то книгу. Его покровительственно слушали флегматичные джентельмены в манишках и их млеющие дородные супруги в пестрых халатах. Повыше, на нарах, размещался простой люд, а на самом верху хозяйничала бойкая детвора. Молитвенную обстановку нарушил вдруг шустрый мальчонка: забравшись под потолок и свесив с нар свою курчавую голову, он уставился на грузных аристократов и стал вызывающе напевать Петефи:

— Смотри, Максим, — тихо сказал Павло, толкая офицера в бок, — он готов, шельмец, вешать этих господ.

На мальчонку цыкнули, и он примолк было, но вдруг снова озорно выкрикнул, сопровождая слова свои уморительными жестами:

— Правда, он не пестрый, но зато тугой!

Внизу негодующе запротестовали. Когда стихло, молодой венгр продолжал чтение.

— Унылая философия, — не стерпев, сказал Павло, направившись в сторону респектабельных джентльменов.

— Богохульствующий да будет наказан! — встал со скамьи высокий монах в черной сутане, с постной миной на желтом лице. Тонкие губы его широкого рта зло вздрагивали. — Книгу эту написал я, и в ней святая истина! — сказал и попятился, ибо только теперь разглядел, что его противник, так чисто говоривший по-венгерски, оказывается, советский солдат.

— Пане капеллане, вы! — ахнул Павло, сраженный такой неожиданной встречей. — Вот где привелось свидеться. Так это ж, Максим, наш каноник, помнишь? — обернулся Орлай к Якореву.

— Который тебя выдал хортистам?

— Он самый.

Человек в сутане протестующе поднял руку.

— Кто вы такой? Я не знаю вас.

— Nil admirari! — напомнил Павло иезуиту его излюбленную латинскую фразу. — Неужели не узнаете, капеллане? Павло Орлай собственной персоной, да-да, тот самый, которого вы запрятали в хортистский застенок.

Каноник отшатнулся, и желтое лицо его мгновенно побелело.

— Это обманщик, товарищи, злобный хортист! — возвысил Павло голос, обращаясь к трехэтажному бункеру. — Это жандармский соглядатай, выдававший старым властям честных людей. — Голос солдата накалялся все больше и больше. — Может, скажете, выдумка все? А вот смотрите, — и Павло, скинув шинель, гимнастерку, обнажил грудь и спину в лиловых рубцах и еще не выцветших кровоподтеках. — Это его роспись, это он разрисовал меня руками хортистских палачей.

— Остынь, Павло, — схватил его за руку Якорев, — остынь, дорогой товарищ: ты же советский воин!

Нахлобучив шапку, гуцул кольнул каноника из-под мохнатых бровей злым взглядом, упрямо поджал губы.

— Долой, долой! Судить его! — загудел стоголосый бункер, и слова эти еще больше перепугали иезуита в черной сутане. Он весь как-то съежился и поднял над головой руки, словно защищаясь от ударов.

— Vox populi — vox dei[46] — громко сказал Павло.

Но Максиму его мораль показалась неубедительной и захотелось скорее заговорить о людях, обо всем, что им дорого. Легонько отстранив Павло, он повел рассказ о войне, о победах Советской Армии, о первых декретах дебреценского правительства, о мадьярской свободе. Берите эту свободу, укрепляйте ее, стройте по своему нраву. Советские люди поддержат любое честное начинание.

В самый разгар беседы наверху грохнул снаряд, с потолка и стен посыпалась штукатурка.

— Вот он, vox dei! — прошипел иезуит. — Глас божий, карающий нечестивцев!

Но слова его заглушил новый взрыв, сразу погас свет, содрогнулась земля. Послышались крики детей и плач женщин. Кое-кого ранило. Когда зажгли свет, увидели, что у развороченной стены, опрокинутый навзничь, лежал человек в черной сутане.

— Выход завалило! — завопил грузный мужчина в высоком котелке. — Заживо погребены.

Весь бункер захлестнула паника.

Угодив в угол дома, немецкая бомба пробила перекрытия пяти этажей и разорвалась над бункером. В каменном мешке осталось много мадьяр. Сквозь гору битого кирпича и камня снизу глухо доносились истошные вопли детей и женщин. Голев собрал бойцов и поставил их на раскопки. Когда же образовалось отверстие, жители по одному начали выбираться наружу.

— Детей сначала, детей, — торопил Голев.

За женщинами и детьми из отверстия выкарабкался сухопарый человек в котелке, с бледным длинным лицом и с глазами, в которых еще не остыло выражение: успеть бы! Вынув из кармана чистый батистовый платок, он долго вытирал гладкое лицо и голый череп, покрытый крупными каплями пота. Солдаты сразу окрестили его «джентльменом».

Приведя себя в порядок, он решительно шагнул к Голеву.

— Пауль Швальхиль, американский делец! — представился он, чуть приподымая котелок. В правильных чертах его лица с быстрыми серыми глазами есть даже что-то привлекательное, а приглядишься — оно исчезает: американец держится самоуверенно и высокомерно.

Все заинтересовались неожиданным «союзничком». Действительно, американец. Он представитель и акционер фирмы «Стандарт-ойл», не только приказчик, но и хозяин.

Давно ли он здесь? Очень давно — свыше десяти лет. Специалист по нефти, и благодаря ему добыча се намного выросла. Что, он работал на гитлеровцев? Да нет, господа офицеры, видно, шутят. Он просто занимался делами фирмы, добывал нефть, поставлял ее другим фирмам. Обычная торговля. Отличный бизнес. Нет, это не помощь врагу. Но война не может остановить деловой жизни. Нет-нет, он демократ, как и все американцы. Ведь самый высокий закон демократии — не трогать того, что принадлежит другому.

— Это закон империалистического разбоя! — оценил Максим его «демократию». — По такому закону отданные венгерским крестьянам земли надо возвратить земельным магнатам, а всем банкирам и фабрикантам дать волю выжимать из народа последние соки. Хороша свобода!

— Дудки, не выйдет! — выслушав перевод, не сдержался Голев.

Пауль что-то бормочет о космополитическом демократизме, о долге союзников быть терпимыми к другим взглядам. Якорев без обиняков объяснил ему, что «союзником» его считать никто не может и не хочет и что его надо судить как военного преступника.

— О, господин офицер просто шутит, — расшаркался американец. — В таком случае весь Уолл-стрит судить надо: его капиталы живут и действуют во всех воюющих странах «оси».

Но он тут же убедился, с ним не шутят, вобрал голову в плечи и стал нервно вытирать батистовым платком мокрую лысину. Сам он с задунайских нефтепромыслов и приехал скупать акции. Но Советская Армия наступает столь быстро, что ему не удалось завершить выгодное дельце.

— Ну и демократ! — качал головою Голев.

— Чего ты хочешь, — иронизировал Соколов, — только в фамилию вдумайся: шваль и хиль!

— Американец тоже! — разозлился Матвей Козарь.