По пути к себе Максим завернул на рацию. Вера работала на прием. Притаившись в стороне, несколько минут любовался ею. Всем взяла: и лицом, и характером, и умом. О ней бы стихи писать! Увидишь такую, чего для нее не сделаешь. Оттого и сам лучше становишься.

Что ж, любовь, она всегда украшает. Жаль, к Вере не подойдешь так просто. Мужа до сих пор помнит. А Максим очень ценит тех, которые так верно и крепко любят...

Каждый человек по-своему видит мир. Всю войну Андрей видел его глазами командира, принявшего решение наступать. Война приучила его к постоянному тщательному анализу, учету всех факторов, составляющих боевую обстановку. Жаров познал и радость боевых успехов и горечь потерь, временных неудач. И все-таки эта ночь потрясла Андрея. Немцы захватили пленного. И у кого? У Самохина.

Ночь выдалась ветреной и дождливой. Хоть глаз выколи. Андрей сам обошел передовую, поговорил с бойцами, с офицерами. Все на месте, и все как надо. А возвратился — вдруг оглушительная перестрелка. Это у Хмырова, сразу определил Жаров. Если это немецкий поиск, не беда. Самохин как раз вывел туда разведчиков. Бой был скоротечен. Получив отпор, немцы поспешно отошли, оставив убитых и раненых. Бойцы Хмырова и Якорева захватили трех пленных. Но и гитлеровцы живым утащили Семена Зубца.

Андрей снова побывал в роте, поговорил с очевидцами. Кого упрекнуть? Все дрались геройски. А Зубца нет. Дорого он стоил немцам. И все же, как ни говори, любая неудача — просчет командира. Проглядели. Позволили врагу вплотную подкрасться. Даже секреты не обнаружили немецких разведчиков. А бойцы Самохина и Якорева, только что трижды обманувшие бдительность противника, сами оказались обманутыми. Просто позор!

Жаров собрал комбатов. Костров сидел потупив голову. Савва Черезов и Никола Думбадзе помалкивали, понимая, что в такую ночь и у них могло случиться то же самое. Много горьких упреков высказал Жаров, однако Леон мало что услышал: слова командира вытеснялись картинами, которые помимо воли вставали перед его глазами. Где-то там, в чужом блиндаже, допросы и пытки, и перед палачами Зубец, изувеченный и окровавленный...

— Преступная беспечность — всему причина, — повинился Самохин.

— Правильно! — подтвердил Березин.

— Слишком сильно сказано, — попытался смягчить Костров.

— Зато верно, по существу, — возразил Березин.

Немцы бесновались. Прошло два дня, и русские взяли еще двух пленных. И где взяли? На виду у всех! «Что это, немыслимая дерзость или безграничная смелость? А может, и то и другое? — гадал Бануш. — Сколько раз их уничтожал Геббельс, а они идут вперед и уже освободили часть румынской земли. Как там теперь?» — думал Бануш. Скоро наступит другая жизнь, скоро! А вот немцы собираются снова выйти на Прут. Сегодня ночью немецкая рота уходит на поиск. Фон Штаубе, командир полка, приказал не возвращаться без «языка». Дорого дал бы Бануш, чтобы помешать немцам. Но нет у него сейчас возможности...

Наутро немцам понадобился переводчик, Бануша вызвали вести допрос. В низком блиндаже тесно и душно. Хауптман хмур и зол. У него с полроты убитых и раненых, а взят всего один пленный, и еще неизвестно, будет ли от него толк.

Ввели русского, и у Бануша сжалось сердце. Лицо в синяках и подтеках. Гимнастерка порвана, в крови. Руки связаны за спиной. Но голова вскинута гордо.

Немец уставился на русского, русский — на немца.

— Скажи ему, — кивнул хауптман Банушу, — хочет жить — пусть говорит.

И он перевел. Русский невозмутимо молчал.

Немец приказал повторить.

— Хватит с меня, развяжите! — потребовал пленник, и Бануш чуть не потерял голос. Что означают эти слова? — Жить хочу!

— О, гут, зер гут! — потирая руки, обрадовался офицер.

Пленный отвечал не торопясь. Имя и фамилия? Семен Зубец. Полковой связист. Новичок. Но знает много. Намерения командования? Наступать. Да, готовятся. Да, слышал об этом. Силы? Большие. Может показать на карте.

Немец услужливо подвинул карту с широкими квадратами и красными прожилками шоссейных дорог, испещренную цветными тактическими знаками.

— Где ваши танки? — спросил офицер.

Зубец склонился над картой, с клетки на клетку переводя пальцы. Где он захвачен? Ах, тут. Тогда танки — в этом месте, указал он на зеленую клетку в глубине лесного массива. Сколько? Много. Еще где? Здесь и здесь, ставил он красные крестики, обводя их кривой и захватывая с квадратный километр леса. И тут еще, отмечал он карандашом...

Переводя показания, Бануш не скрывал своего презрения. Еще? Больше не знает. Он же тыловик, связист. На передовую попал в первый раз — и уже в плену. Где полковой штаб? Тут, — указал Зубец на рощу в центре обороны. Глубокий блиндаж, все под землей. Можно пробить только тяжелыми.

Хауптман радовался: сам бог послал такого покладистого русского. Ценнейшие показания перед завтрашним боем.

Бануш едва сдерживался. Кто его тянет за язык? Каждое орудие метит. Выродок проклятый!

Наконец пленного увели, и Бануш отправился к себе. У него было такое состояние, словно он потерял что-то очень ценное...

Зубца заперли в домике, километрах в трех от передовой. Сюда отчетливо, как только бывает в горах, доносились разрывы мин и снарядов, треск пулеметов. Семен лежал на голом топчане и думал. Лучше б встать и ходить, ходить, а нельзя шевельнуться: истерзанное тело ноет. А душа вовсе изболелась. Приедет сегодня комдив и станет вручать награды. Вызовет Семена Зубца, а никто не выйдет из строя. Скажут, в плену. Задумался: верно ли поступил на допросе? Будет ли из этого какой прок?

Грохнул орудийный залп. Фашистские орудия где-то рядом. А чуть погодя уже били непрерывно — залп за залпом. Зубец испытывал удовлетворение — сколько зря снарядов израсходуют, и пусть гадают, откуда взялся такой полк. Может, с таким номером и во всех армиях нет.

Ночью его не тревожили. Но только задремал, с передовой донесся сильный гул боя. Всю ночь Семен чутко прислушивался к этому гулу. Стрельба подкатывалась все ближе и ближе. «Уж не наступают ли наши? — подбодрял он себя. — Нет, не должны. Значит, разведка. Пройдут ли?» С рассветом бой стих. А к полудню немцы вновь начали артподготовку. Зубец сразу понял, неспроста — будут наступать. Весь день он простоял у окна, словно отсюда можно что-нибудь видеть. Бой гремел все время на одинаковом расстоянии. Значит, не продвинулись.

А когда гул стих, Зубца снова повели на допрос.

— Ты обманул нас! — бросился к нему хауптман с кулаками. — В роще нет ни танков, ни орудий и нет вашего штаба.

— Были, — стоял на своем Зубец, выслушав переводчика. — Сам видел.

— Нет, ты мне скажешь правду! — постучал пальцами по кобуре офицер. — Душу выну, а скажешь. — Едва он взмахнул стеком, как конвоиры схватили Зубца, мигом сорвали с него шаровары с гимнастеркой и, бросив раздетого на пол, начали сечь плетьми. Еще никто и никогда не бил Семена, и им сразу овладела ярость. Хотелось кричать, царапаться, отбиваться, нападать самому, только сил у него уже не было.

— Будешь говорить? — приостановил офицер конвоиров.

— Буду, — ожесточился Семен, с трудом приподнимаясь на четвереньки и подползая к столу. — Буду, фашистский гад. — И, схватив со стола пресс-папье, запустил им в хауптмана.

Но хауптман, пригнувшись, увернулся от удара и коротко приказал:

— Расстрелять негодяя. Немедленно!

Сбитого с ног Зубца подняли и выволокли на улицу, поставив тут же у дерева вблизи блиндажа. Трое конвоиров с автоматами наготове выстроились напротив.

— Будешь говорить? — подступил к нему хауптман

— Напрасно стараетесь, ничего не скажу.

Офицер взмахнул стеком, и автоматчики дали длинную очередь. «Вот он, конец!» — вздрогнул Семен. Против воли в коленях билась обессиливающая дрожь, а к горлу подкатила слабость, от которой потемнело в глазах. Все же он устоял. Офицер еще раз взмахнул своим стеком, и снова залп. Зубец прижался спиной к белой березе и изо всех сил уперся ногами в землю. Тело его пронзила тупая боль, словно он поднял непосильное. Ему почудилось, что гимнастерка на груди взмокла от густой и липкой крови. «Теперь уж конец, — решил он, — совсем конец!»