Вот она, Венгрия! За Тиссой! Еще до солнца Максим вышел к берегу, чтоб проводить дозор на ту сторону. Небо чисто и ясно, будто вымыто ночным ветром. Ни шороха, ни выстрела. Эх, не греметь бы тут пушкам, не ходить в атаку, а пахать бы и строить на этой земле, растить бы сады!

Синее небо делает реку бездонной и строгой, будто недовольной отсутствием солнца. Но светлеет горизонт — преображается и река. Она тихо плещется у берегов, лукаво искрясь и нежась.

Тисса, красавица Тисса! Дальние горы, загородившие полгоризонта, — ее родина. С незапамятных времен стоят те горы, бежит река. Она начинается там живым родничком, робко и незаметно, и, набираясь сил, напоминает потом резвую девчурку-озорницу, звонкий голосок которой пленит и радует путника. Чуть ниже, извиваясь между теснин, она походит на беззаботную девушку. Играя и забавляясь каждым камешком, она бурлит и пенится, щедро одаряет радостным смехом и лаской. А еще дальше, растекаясь в горной долине, напоминает уже молодую женщину-мать и течет величаво и плавно. Ее нельзя не любить, Тиссу-красавицу!

Вслед за дозором переправились и разведчики. На рассвете им первым придется ступить на венгерскую землю. Еще граница, еще страна. Теперь венгры. На большом пути от Волги Максим не раз встречался с ними. Жесткие люди и воюют крепко. Уступать не любят. Душу им замутили здорово. И вот их земля. Какие же они у себя дома? И враги, и друзья? И как скоро поймут тут, не враждовать пришли мы, а восстановить справедливость.

Выслав дозоры, Максим замаскировался на позиции. Куда ни глянь, всюду поля и перелески, селения с острокрышими домиками в фруктовых садах. За ними еще враг, его пушки и танки, его солдаты. Павло Орлай и Матвей Козарь вместе с Максимом тоже вглядываются в эту чужую землю, с которой к ним не раз приходила беда.

— Земля мадьяронов, — сквозь зубы процедил Павло. — Ух и покажу им!

— Смотри, Павло, ты не разбойник, а советский воин, и по тебе станут судить о других. Ты и делай, чтоб судили правильно.

— Значит, они нас гнуть, убивать, а мы — мирись. Нет, не затем воюю.

— Ты, Павло, одно запомни, — уже строже взглянул на него Максим, — мы не против народов воюем, нам жить с ними, а против захватчиков, что шли разорять нашу землю, против их армий. Тут не щади!

— А с теми, что грабили и сейчас не в армии, с ними как? Как, Матвей? — повернулся он к Козарю.

— Я — как все...

— Они тебя живьем жарили, а ты их уговаривать? Не деритесь, мол, мы хорошие. Да после того Оленка на порог тебя не пустит.

— Перестань, Орлай, — повысил голос Максим. — Всем приказываю, — оглядел он разведчиков, — врага бить нещадно, а мирных не трогать.

— Простить им отца, простить Василинку? Ну нет! — еще кипел Павло.

Не вмешиваясь, Зубец молча прислушивался к разговору. С венграми он встречался не раз, и вояки они злые. Чего жалеть их в самом деле? Дюже они жалели нас на Волге? Оттого, не противореча командиру, в душе он был на стороне гуцула.

— Павло! — грозно привстал Якорев, — слышал приказ? Думай лучше. Месть — дело святое. Громить их армию, их фашистское государство — вот месть! А народу — народу свети, чтоб видел лучше.

Павло притих и побледнел, и Голев от души ему посочувствовал. Конечно, Тарас одобрял Якорева, но и понимал чувства гуцула. Венгры и несправедливость — для него одно и то же. А ему говорят, будь справедлив. Не так-то легко ему разобраться, и не только ему. А Максим горячится да еще говорит как-то по-газетному. Конечно, он командир, сейчас ему некогда рассусоливать.

— Иди-ка сюда, сынок, — запросто окликнул Тарас Павло. — И не хмурься, — взял он гуцула под локоть, когда тот опустился подле него на траву. — Командира и понимать, и слушать надо.

— Я не против командира — против мадьяр. Я им все припомню! — сжал кулаки вспыльчивый гуцул.

— Эх, сынок, сынок, — с сожалением произнес Голев, — голова у тебя горячая, а сердце холодное. Теперь ты не просто гуцул, а сын великой страны. Понимаешь, родной сын. У тебя большая мать-родина. Первая в мире Советская держава! И ты ее воин. Это же понять надо. Куда б ни пришел теперь, в тебе видят советского солдата, значит — самого честного, справедливого. А ты — убивать!

В душу Павло проникла смутная тревога, там все смешалось: и жажда мести, и гордость за все, что стало близко и дорого, и боль за отца, убитого хортистами, и гнев за сестру, угнанную немцами. Много мыслей и чувств атаковали его душу, то бессильную защищаться, то яростно возмущенную и готовую к борьбе.

— И еще пойми, — убеждал Голев, — вот в руках у тебя автомат, новенький, самый лучший. Знаешь ли, кто его сделал тебе?

— Ну, рабочие на заводе... — неуверенно сказал Павло.

— Не только они, — вздохнул Голев. — Летчики облетали всю Сибирь, пока не нашли белую тайгу. Лесорубы отправились за тысячи верст, жили в снегах, заготовляя березу для лож. Уральские горняки добывали руду, металлурги плавили из нее сталь. А сколько дел у конструкторов, у технологов! Оружейники дни и ночи вытачивали и штамповали металл, пока не получится вот такой автомат. Понимаешь, заняты сотни, тысячи людей. А возьми пулемет, пушку, танк с самолетом. Там еще сложнее. А хлеб, а мясо, а сахар, что получаешь ты? Этим тоже заняты тысячи, чего там, миллионы. А зачем? Неужели, чтоб убивать всех подряд? Нет, сынок, защищать свою страну. Защищать в мире все доброе и честное. Делать, чего никто никогда не делал. Понимаешь, что за оружие в твоих руках? Оружие чести! Им даже мстить нужно честно, справедливо.

Павло не сводил глаз с Голева и хорошо понимал: это большая правда. Но вокруг была чужая земля, с которой к нему в дом пришел враг. Сколько несчастья принес он закарпатским украинцам! Это тоже правда. Как же примирить эти две правды?

Слово «мадьяр» можно перевести на русский язык как «дитя земли». Мадьяры — дети земли.

Свыше тысячи лет назад пришли на берега Дуная венгры-кочевники. С ними слились населявшие страну авары, славянские и другие племена. Кочевники постепенно перешли к оседлости и создали обширное государство. На них сильно сказалось влияние славян, распространилось христианство. Затем наступили века турецкого ига, сменившегося тиранией австрийских Габсбургов. Ни восстание Ракоци, ни венгерская революция не принесли людям освобождения. Мировая война до основания потрясла и разрушила двуединую Австро-Венгерскую монархию. Пламя Октября перекинулось через горы, и казалось, вот она, долгожданная свобода! Но перепуганная Антанта задушила Венгерскую советскую республику. Однако память о своей власти, веру и надежду людей на лучшие времена не смог убить и кровавый режим Хорти. Это по его вине сотни тысяч мадьяр зарыты в могилы на тысячекилометровом пути от Волги до Дуная.

И вот на своей земле мадьяры увидели могучую армию загадочной страны. Хортисты столько лет чернили ее людей, якобы жаждущих крови. Не этим ли объясняется их суровая настороженность в первые дни исторических встреч?

Бойцы быстро поняли, что мадьяры вовсе не дети земли, а ее пасынки, ее рабы. Половина жителей деревни гнет спину на чужих полях. Не потому ли и два миллиона венгерских эмигрантов годами обитают за океаном? Не матерью — злой мачехой была для них родная плодороднейшая земля.

...Запыхавшийся Зубец бессилен вымолвить хоть слово.

— Ну-ну, что там, говори! — тормошил его Березин.

— Тут Павло Орлая чуть не задушили.

Березин вздрогнул от неожиданности:

— Да говори же толком! Кто?

— Шли по улице, — отпив глоток воды, рассказывал замполиту еще не остывший Зубец, — с Павло шли, он завернул попить в избу. Я у ворот присел. Жду, а его нет и нет! Я за ним. Только открыл дверь, а на нем толстущий мадьяр сидит. Я как дам очередь для острастки — тот аж вскочил, к стене прижался, волком глядит. «Вставай, Павло!» — кричу , а он хоть бы двинулся. Сердце у меня зашлось. Думаю, прикончу гада, только смотрю, дверь — настежь и еще мадьяры. Глянули и поволокли хозяина во двор. Я — к Павло, двое мадьяр помогают мне. Смотрим, дышит; мы на шинель его — и в санчасть. А вышли, смотрю: батюшки, хозяина венгры уже повесили. Один из них, что по-русски балакает, говорит мне: дескать, салашист это. Он всю жизнь изводил село...