Березин помолчал немного, помолчали и все.

— Был потом и Сталинград, и Курск был, и Днепр, прошли Румынию с Венгрией и вот где встретились, — рассмеялся Григорий. — Я книгу пишу про войну, — чуть погодя сказал он, — о силе духа войск. Оружие, скажу вам, посильнее пушек и бомб.

Родился Вилем в Праге. Очень любит ее: «Милая, прекрасная Чехия!» Злата Прага — ее сердце. Шестнадцатилетним юношей Вилем убежал из дому защищать Испанию. Он сражался в Мадриде. Видел его героических защитников. Был одним из многих героев интернациональной бригады. Но об этом можно лишь догадываться: сам он говорил мало и скромно. После трагической развязки вернулся домой. Поступил в Пражский университет. Нужно было видеть, как негодовали студенты в ответ на наглые происки гитлеровцев. Настал год призыва. Вилем имел право на отсрочку, но отказался от нее. Нет, он будет защищать республику! Однако за него решили мюнхенские миротворцы, которые еще недавно загубили испанскую демократию.

Вилему до сих пор помнится, как их уговаривали сложить оружие, особенно социал-демократы. Ослепленные философией примиренчества, они выступали против всякой борьбы, ратовали за любую уступку. Один из них, Йозеф Вайда, был давним другом их семьи. Ему доверяли как старому рабочему. Во имя мира, во имя нации он уговаривал Вилема и его друзей сложить оружие. С трудом внимая его доводам, они уступили. Со слезами на глазах отдали свои винтовки. Так сила стала бессильной. Что же теперь! Неужели на колени перед немецким ефрейтором? Нет, никогда! И голос Вилема громче всех на студенческих митингах. Тогда он не был еще коммунистом, хоть и понимал, что правы только они. Скрывался. Бежал во Францию, чтобы сражаться против фашизма. Видел позор французской армии. Понял, что выбор поля боя ошибочен.

Вернулся домой и был схвачен гитлеровцами. Они увезли его в концлагерь. Его не успели там затравить овчарками, расстрелять, не успели сжечь в печах Освенцима: он сбежал. Пробился в Советский Союз. И вот он воюет. За свою Злату Прагу.

— Она ждет, она зовет нас! — заключил Вилем.

Наутро у перекрестка дорог Андрей увидел чехословацкое войско на марше. Как оно выросло и возмужало!

На одной из машин солдаты проехали с развернутым знаменем. Андрей успел на его полотнище прочитать знаменательные слова, с которыми чехословаки каждый день в бою: «Правда победит!» Затем мчались орудия и минометы. За ними гремели танки, грозные тридцатьчетверки. Бойцы с интересом всматривались в имена прославленных машин: «Лидице», «Соколово», «Ян Жижка», «Злата Прага».

Сколько их, славных имен! Над башней «Яна Жижки» реяло Красное знамя киевлян, врученное экипажу танка жителями древнего славянского города. Это знамя было впервые развернуто на Дуклинском перевале — у границы родной земли.

А вскоре по другой дороге пошли советские колонны. И тоже были танки, и тоже с историческими именами: «Александр Суворов», «Михаил Кутузов», «Гастелло», «Одесса», «Москва»...

Истинно история давних и близких лет! И полководцы минувших времен, постоявшие за мать-отчизну, и их потомки, уже теперь павшие смертью храбрых, и города-герои, послужившие Родине своим легендарным подвигом, — все они верные сыны бранной славы, всегда возвышенной и благородной!

Первыми на обледеневший гребень выбрались разведчики Якорева. Вытерев рукавом взмокший лоб, Максим обернулся. Круто проклятое нагорье! Высекая во льду зазубрины, бойцы Самохина карабкались следом. Молча тронулись дальше. Крутизна чуть спала, но снегу по пояс. Он мягкий и рыхлый, легко продавливается до самой породы. Хуже льда! Потом и снег позади. Отвесная каменная стена как бы выложена из кристаллических сланцев. Скалу огибает террасой узкий горизонтальный уступ. Внизу — глубокий провал, ощеренный острыми каменными зубьями. Бойцы, как альпинисты, обвязаны у пояса, и все прикреплены к веревке. Предосторожность не напрасна. В одном месте уступ сильно размыт. Как всегда, все несчастья валятся на Зубца. Он шел последним и первым повис над пропастью. Максим едва выдержал рывок. Вытянутый на площадку, Зубец не сразу пришел в себя. На побледневшем лбу крупные капли пота. Нижняя губа часто вздрагивает. Якорей вспыхнул, по, увидев лицо разведчика, сразу смягчился.

На скалу с крутыми, почти отвесными стенами бойцы лезут с камня на камень, с уступа на уступ, карабкаются по обледенелым скатам, цепляются за редкие кусты и карликовые деревья, именуемые тут пигмеями; подолгу лежат, чтобы отдышаться и собраться с силами. Горы все выше и выше. Воздух становится чище, свежее: пронзительный ветер обжигающе порывист.

На седловине привал...

Вот они, Высокие Татры, — чудесная диадема Словакии. Это и в самом деле одно из ценнейших ее украшений. Горы эти щедро воспеты поэтами. Композиторы сложили о них чарующие мелодии. «Татра» — наиболее массовая марка самых различных изделий. Легковая машина — «татра», папиросы — «татра», шоколад и конфеты — «татра».

День голубой и солнечный. Обзор на сто верст вокруг. Куда ни глянешь — небо и горы. И выше всех красавица Герлаховка, 2663 метра! Даже тысячеметровая Матра, виднеющаяся вдали в виде синеватого конуса, по сравнению с нею кажется горой-ребенком. Но Самохин и не глядел туда. Расстелив на снегу карту, он тщательно выверял маршрут. Далеко впереди, у подножия северных склонов, — небольшой уголок южной Польши с живописным курортным городком Закопане. Туда лишь один путь — через Яворинский перевал, по которому и отходит разбитый противник. Он минирует дорогу, с устраивает лесные завалы, подрывает полотно и скалистые кручи над ним. По шоссе на Закопане полк и преследует противника основными силами. Батальон Самохина идет прямым путем через Татры, чтобы отрезать врагу пути отхода. За проводника у Леона словачка-партизанка Мария Янчинова. По ту сторону гор действует партизанский отряд, им командует ее брат Штефан Янчин. Молодая женщина в легкой шубке, отороченной мехом, и в теплом шерстяном платке, из-под которого выбиваются пряди русых волос. Невысокая и стройная, она чем-то напоминает горную серну, чуткую и стремительную. Бойцы не сводят глаз с ее румяного лица, заглядывают в синие глаза с большими черными зрачками, прислушиваются к звонкому голосу, каким не разговаривать, а петь бы самые задушевные песни.

Часовой отдых на высоте две тысячи метров. У бойцов термосы с горячим чаем. Здесь он кажется необыкновенной роскошью. За скромным завтраком оживленный разговор. Мария молчалива, но на вопросы отвечает бойко, не задумываясь. Да, она воевала. Да, знает оружие. Снайпер. Сколько у нее на счету? Много, засмеялась словачка.

— А ну, дочка, проверим, проверим, — заулыбался Голев, подсаживаясь к женщине. — Видишь — пигмей, сучок внизу, — и приложившись, сразу выстрелил. Сук обломился, оставив небольшой выступ. — Сможешь?

— Давай испробую. — Целилась долго. А раздался выстрел, и остаток сучка свалился на снег.

— Ох, молодец! Умеешь. Дай-ка я тебя поцелую, — и, наклонившись, звонко чмокнул ее в щеку.

Женщина раскраснелась.

— Что за хитрый старик, — засмеялся Соколов, — всех обошел! Захотелось поцеловаться — вот и придумал испытание.

— Да перестань ты, балагур, — упрашивал Тарас, смущаясь под добродушные смешки солдат.

— Нет, теперь и я испытание сделаю, — разбаловался Глеб. — Можно?

— Да ну вас! — шутливо отмахнулась женщина.

С севера незаметно выползла снежная тучка. Глядя в бинокль на горный рельеф, Голев все расспрашивал Марию:

— А на Герлаховке была?

— Была.

— А там? — вытянул он руку в сторону фешенебельных санаториев.

— Там ни, вратник и на порог не пустит.

— А Морское око бачила?

— Бачила, бачила, — улыбнулась Мария. — Самое красивое озеро. Будто серебристо-синее зеркало. А снежные гребни над ним, как диковинное ожерелье. А после заката, когда горные вершины еще залиты пурпурными лучами солнца, озеро становится не синим, а багряно-красным. Это от крови, — говорит Мария.