— Когда же кончится вся эта маята?

— А мне нравится, когда темп, дух захватывает, — сказал Якорев.

— Я не люблю гонки.

— А что ты любишь?

— Да все хорошее, — неопределенно пояснил Сахнов. — Поесть, отдохнуть, с девчонками побаловаться...

— Небогатая программа.

— Какая есть. А ты?

— У меня все иначе, Сахнов.

— Ни есть, ни пить, ни веселиться, так, что ли?

— Нет, не так. Настоящее дело заставляет гореть. Мне работать, дружить, веселиться, чтоб дух захватывало! Вот что люблю.

— Это не от нас с тобой зависит — от обстоятельств.

— Человек сильнее.

— Дай нам волю, стали б мы лазить по горам?

— Не так смотришь. Разве не видишь, какое наступление готовим?

Лишь к вечеру они вышли к Цифле.

Запыхавшись, вымахнули на самую гору. Отсюда все как на ладони. Через триста — четыреста метров Максим увидел наконец Соколова. Он сидел на траве, прислонившись к дереву.

— Глеб! — тихо позвал Максим.

Разведчик повернул голову на голос и тут же обрадованно бросился навстречу.

— А где Вера?

— За водой пошла, сейчас будет.

Да, здесь все в порядке. Движение обычно. Силы, наступавшие на молдовском рубеже, оттянуты в горы. Видно, оборона.

Пришла Высоцкая, и Якорев ощутил прилив радости.

— Верочка, здравствуй!

Она радостно улыбнулась. Все идут сюда? Опять вместе? Очень хорошо. Скорее бы в полк. Осторожно высвободила руки, заспешила к рации. Быстро включила ее, и Максим стал докладывать о результатах рейда. Спросил, когда возвращаться.

Наконец Вера перешла на прием. Важного пленного приказано сохранить. Его показания передать немедленно. Разведчикам сосредоточиться в назначенном пункте и ждать приказа.

Когда совсем стемнело, пришел Самохин с группой. Обессиленные разведчики повалились на траву. Не хотелось ни есть, ни пить, ни двигаться. Тело ныло и требовало покоя.

Проснулся Леон на рассвете. Сходил к ручью, умылся и, позавтракав консервами, заметно приободрился. Что скажет сейчас пленный?

Немецкий офицер нервничал. Беспрестанно теребил руками полу мундира, покусывая губы. На завтрак ему предложили хлеб и консервы. Но он ни к чему не притронулся. Самохин начал допрос. Пленник отвечал тихо, коротко.

Да, он оберст. Его имя? Отто Браун.

— Как Отто Браун? — переспросил Леон, достал платок и вытер лоб. Вот те и на!

Отто Браун сказал, что у него есть важные показания, но даст он их только в советском штабе. Леон заметил оберсту:

— Может так случиться, что вы и не увидите наш штаб.

Оберст после недолгого размышления согласился дать показания. Кое-что придется сказать. А главное — главное придержать. Да, он находился на квартире фон Штаубе. Они долго служили вместе, и Браун приехал к нему по делу. Но фон Штаубе задержался у командира дивизии. Сам Браун служит в штабе корпуса. Сюда прибыл с важным поручением. Румынские и немецкие части перебрасываются под Яссы. Обо всем остальном он расскажет лишь в штабе...

Головной немецкий танк задымил от бронебойки Тараса Голева. В горячке солдат машинально провел рукой по усам, будто они мешали прицеливаться, и ударил во вторую машину. На ней тоже заискрилось синеватое пламя. Не дожидаясь, пока танк взорвется, артиллеристы подкалиберным снарядом прожгли ему бортовую сталь.

Голев огляделся. Слева Ярослав. У него округлившиеся глаза и чуть полураскрытый рот. Испугался, что ли? Да нет — руки твердо сжимают гранаты.

До первой семерки танков было метров триста, когда артиллеристам удалось сорвать гусеницу с одной машины. Зато остальные невредимыми приближались к самой траншее. Голев, хоть и успел сделать три выстрела, ни одного танка не подбил. Четвертый выстрел он произвел с расстояния в тридцать метров и тут же бросил противотанковую гранату. Немецкая машина запылала. С следующей он сорвал гусеницу второй гранатой. А потом выстрелил в хвост, когда, крутнувшись на месте, танк подставил его бронебойщику.

Все поле, казалось, пришло в движение. Слева на Бедового мчалась самоходка. Тарас прицелился, но его опередил Ярослав. Гранатой он угодил в борт самоходки.

— Держись, Тарас! — услышал он голос Фомича и увидел, как, стреляя с ходу, к передовой ползли фашистские танки. Головной вышел к самой траншее, и Голев, метнув связку гранат, угодил ему в левую гусеницу. Остановившись, танк полоснул из пулемета. Двое бойцов, оказавшихся рядом с Голевым, упали на землю. Следующий танк повернул вспять. Бронебойщик выстрелил ему вдогонку, и он поволок за собой хвост черного дыма.

Голев приник к теплой земле и огляделся. Отхлынув, танки зло отстреливались с ничейной земли. Еще вспыхивал гулкий треск пулеметов, слышалась мелкая дробь автоматов, ухали пушки, но все говорило, что бой стихал, медленно уползая в горы.

Бронебойщик улыбнулся. Ей-бо, здорово! Даже не ранен. В руках и ногах необыкновенная легкость. Видимо, это то состояние, про которое говорят: зашагал по воздуху. Нечто подобное он ощутил после одной трудной плавки, когда они выдали новую марку стали. Он извелся тогда, ожидая конца, а потом — вот такая же легкость...

— Ну, Тарас, одно скажу — не осрамил Урала! — обнял его Амосов.

— Сколько же их подбито?

— Семнадцать, пять из них — тобой, — уточнил Амосов.

— Без поддержки других, Фомич, я не подбил бы их.

Только теперь Голев ощутил необыкновенную усталость и опустился прямо на дно траншеи. Ни сил, ни желаний. Напала непонятная слабость. Эх, заснуть бы сейчас! А нужно чистить бронебойку, подготовить боеприпасы, принести воды. Потом часами дежурить на позиции, вглядываясь в темь карпатской ночи. Хорошо, боеприпасы ему принес Ярослав. Он с час бездумно просидел, подремывая, пока не очнулся от грохота взрывов.

Немцы возобновили атаку и будто с ума посходили. Земля исковеркана снарядами, пропитана кровью. Солнце печет немилосердно. Смердят трупы немцев. Как потянет ветром с гор, мутит до дурноты. Бойцы почернели и осунулись, гимнастерки у всех побелели от соли.

Голев уже знал, началось под Яссами. Сосредоточив там крупные силы, немцы много дней подряд атаковали наши позиции. Ничего не добившись под Яссами, фашисты решили попытать счастья на молдовском рубеже. Прорвав тут оборону, они смогли бы ударить в тыл ясской группировки наших войск. Но за трое суток ожесточенных боев сильно поредели вражеские роты. Ни один из немецких танков, пробивавшихся через Молдову, не ушел обратно.

И вот стихло, выдохлись фашисты. Дня через три роту вывели на отдых. Как мало порой нужно, чтоб забыть все невзгоды. Тарас помылся, выстирал гимнастерку и шаровары и, еще не просохшие, натянул снова. С аппетитом позавтракал, выпил фронтовые сто грамм и почувствовал себя совсем бодрым. Прошел под старый ясень, где иногда собирались солдаты, присел в тени. Тут еще никого не было. Прислушался: Москва передавала последние известия. Всюду бои и бои. «Что такое!» — встрепенулся Голев. Указ Президиума Верховного Совета. Он даже привстал. Ему, Голеву, звание Героя! Тарас огляделся. Хорошо, что никого рядом. Ему захотелось побыть наедине с самим собой. Голев садами побрел на окраину. Вызволить бы теперь Людку, кончить войну. Подумать только, Герой! Тарас вышел к военному кладбищу. Притих, помрачнел. Прошел в ограду. Сколько их, могил! И в них его побратимы. Он ел и пил вместе с ними, вместе шагал с боями от берегов Волги. Вот свежие могилы. Стал читать имена на обелисках. Тут и хлопцы, которых убило подле него. Только пришли — и убиты...

Посреди могил возвышалась молодая яблонька, крепкая и ветвистая, и Голев залюбовался ею. Крупные яблоки, отягощая ветки, клонили их вниз, словно предлагая плоды тем, кто захочет протянуть руку. Яблоки еще зелены, и нужно время, пока они станут зрелыми и сочными...

Задумчивый и сосредоточенный, он тихо побрел обратно. Под ясенем стало теперь людно. Увидев Голева, бойцы радостно загудели, сразу же набросилсь на Тараса. Он беспомощно огляделся вокруг, как бы ища защиты, и, поняв, что получить ее неоткуда, смиренно произнес: