— Хорошо, Янку, пойдем, — позвал Максим и обо всем доложил Самохину.

В группу вошли Соколов, Закиров, Валимовский.

Тщательно подготовились, двинулись в путь. Июльская ночь выдалась темной. Впереди на фоне ночного неба чернели громады гор. Вспыхивала ракета, и в ее свете разом исчезало все: и горы, и небо, и звезды. Зато кусты, меж которых ползли разведчики, будто раздвигались. Тогда с минуту длился обстрел, и бойцы плотно прижимались к земле. Меркла ракета — ползли снова. Наконец траншея. Никого. Лишь где-то в стороне еле различимый глухой говор. И тут же ракета, другая... Яростный огонь пулемета и автоматов. Частые разрывы мин позади. Крики в траншее. Что это? Обман? Засада? А где Янку?

— Обождите, я мигом, — и Закиров уполз к траншее.

Минуты тревожного ожидания кажутся часами. Но вот и Акрам. На его спине раненый Янку.

— Жив? Куда его?.. — заволновался Глеб.

— В плечо. Кровь дюже хлещет — у меня вся спина мокрая.

Начали перевязывать, и раненый застонал.

— Терпи, дружок, терпи, — участливо просил Валимовский.

В ответ ни звука. Ослабевшее тело совсем безжизненно.

Ночную темь вспорола ракета. Крики, частые выстрелы.

— Берите раненого, я прикрою! — приказал Соколов. Молодого румына принесли в санчасть. Он все еще без сознания. Лицо осунулось и посинело.

— Товарищ капитан, ну как? — пристал к врачу Закиров.

— Рана неопасная, плечевые кости целы. — Врач озабоченно развел руками. — Хрупок очень и крови много потерял.

— У него первая группа, — напомнила девушка-фельдшер, — а у нас нет такой.

— У меня первая группа, возьмите! — предложил Зубец и с готовностью протянул врачу солдатскую книжку.

Старый Фулей, вызванный сюда разведчиками, стоял у изголовья, горестно всматриваясь в помертвевшее лицо сына. Неужели конец? Из груди отца непроизвольно вырывался тяжкий стон. Тогда Серьга подходил к Фулею, осторожно брал его за локоть и успокаивал:

— Крепись, дядя Фулей, все будет хорошо.

Но Фулей сам воевал, много раненых умирало на его глазах. И разве остановить ее, смерть, если она рядом? Боже милосердный, спаси Янку!

Но вот все готово, и кровь Зубца стали переливать Янку. С воскового лица юноши медленно сходила бледность, розовела кожа. Через несколько минут он приоткрыл глаза.

— Теперь будет жить Янку! — обрадованно воскликнул врач. — Будет жить!

Зубец взял раненого за руку. Она легко разжалась, и на стол выпала красноармейская звездочка.

— Дай ее, дай, — еле слышно по-румынски произнес Янку, разглядывая звездочку. — Я еще буду народным солдатом, и мы пойдем в горы...

Выбравшись из машины, Забруцкий хлопнул дверцей трофейного оппеля и направился к штабу тыла.

— А, капитан! — обрадовался он Моисееву и, приняв рапорт, со смехом сказал: — Будут пельмени — остаюсь, нет — еду дальше.

— Какие пельмени, товарищ полковник, — усмехнулся начальник тыла. — О них и вспоминать неохота. Еще с Прута, майор такую гонку задал — жуть!

— Ну и ну! — покачал головой полковник. — А как вообще с ним?

— Наддает жару.

— Все по-прежнему?

— Без передыху.

— Ладно, обедать другой раз заеду, — пообещал Забруцкий.

Моисеев немедленно позвонил Жарову и доложил о приезде замкомдива.

Первая траншея проходила по левому берегу Молдовы, густо поросшему лесом. Деревья хорошо маскировали всю местность за передним краем. Это позволяло свободно передвигаться по полковому участку, не подвергаясь опасностям прицельного огня противника.

Забруцкий спустился в блиндаж, где находилась полковая рация. Как он и рассчитывал, дежурила Высоцкая, у которой он застал Думбадзе.

— Вы что ж, свой КП перенесли сюда? — нахмурился полковник.

— Никак нет, — вспыхнул Думбадзе.

— Идите к себе и занимайтесь, чем положено.

После ухода комбата с минуту царило неловкое молчание, и Вера недобро посматривала на Забруцкого. Чего ему нужно здесь? Или снова волочиться вздумал? На днях был сбор радистов. Заявился Забруцкий и, разглядывая девушек, заметно выделил Веру. Не стерпев, она отвернулась. Чуть позже он вызвал ее к себе в блиндаж. Вера долго колебалась: идти или не идти. А как ослушаться — дисциплина! Шагнула за порог, готовая к отпору. Однако все ее страхи оказались напрасными. Полковник был безукоризненно любезен. Усадил ее за стол, застланный бархатной салфеткой. Вера огляделась. Пол и стены в коврах. В углу приемник. Книги. Патефон. На столе хрустальный графин с вином. Нет, таких блиндажей ни у кого из офицеров прежде она не видела. Полковник исподволь выспрашивал ее о жизни, о службе в полку. Не скупился на внимание и заботу, намекал на поддержку, если она понадобится. Явно ухаживал. Но Вера будто не слышала его слов, и расстались они сухо.

Чего же он хочет теперь? Они сидели у маленького столика, бросая друг на друга взгляды: она — настороженные, ничего не обещающие, он — ищущие внимания и участия. Забруцкий разговорился. У него погибла жена, умерла дочь. Он их очень любил — и вот одинок. Поэтому лучше других понимает горе Веры. Трудно без близких, очень трудно, особенно женщине, да еще на войне. Ее место не здесь. Не пошла бы она в штаб дивизии? Вера невольно вскинула изумленные глаза. Нет, нет, он ни на что не намекает, просто хочет помочь.

— Нет, благодарю, товарищ полковник, — встала Вера.

— Тогда хоть в гости заходите. У меня самые свежие книги, новые пластинки. Право, заходите и не бойтесь: я не обижу.

— Благодарю.

— Такая хорошенькая, а несговорчивая. А все же подумайте. — Он протянул руку: — До свидания!

По пути к Кострову он недовольно морщился. Нет, какова! Не подступишься. Кто ей закружил голову? Думбадзе? Или Жаров? А хороша! Нет, он никому ее не уступит. Никому.

У Кострова Забруцкий пробыл не больше часу. Едва он появился, комбат попросил разрешения позвонить Жарову. «Зачем? Можно потом», — отмахнулся полковник. Он разрешил выставить закуску, ром, и непринужденная беседа потекла шумно. Они давно знали друг друга. Было, служили в одном полку. Забруцкому везло, его даже ни разу не ранило. Костров помногу лежал в госпиталях, был в плену. И вот один уже полковник, другой — еще майор.

— Ну, как живешь? — допытывался Забруцкий.

— Не ко двору пришелся.

— Чего так? Начальство не любит?

— Поедом ест.

— Думаю, ты вырос и на батальоне тебе тесно.

— Смотри, еще на роту посадят.

— До этого не допустим. Выпьем-ка за полк, которым, надеюсь, скоро будешь командовать.

Костров промолчал.

— Не нравится мне ваш Жаров, — несколько помедлив, продолжал Забруцкий. — Не люблю ни святош, ни трезвенников. Подумаешь, строит из себя...

— Нет, дело он знает, — возразил комбат, — в этом ему не откажешь. А вот характер...

— От характера все и глохнет.

— Не знаю, как другие, а я как связанный. Никак не угожу.

— Вот видишь...

Скрипнула дверь, и на пороге появился Жаров. Отдал рапорт и по приглашению полковника присел к столу.

— Больше часу в полку, — упрекнул Забруцкий, — а командира нет и нет. Непорядок, Жаров, непорядок.

Андрей смолчал.

— Не сердись, я шучу. С утра не ел сегодня. Ну, Костров, дай гостю закуску. Выпьем за ваши успехи, — придвинулся он ближе к Жарову, — а то их не очень заметно.

Андрей слегка поморщился, но выпил.

— Видал, молодец какой! — похвалил полковник. — А мне говорили, Жаров — сухарь, трезвенник. Я всегда люблю компанию.

Поблизости один за другим охнули два снаряда, и Забруцкий опасливо взглянул на потолок.

— Четыре наката!.. — успокоил Костров.

— Что ж, хорошенького понемножку, — встал Забруцкий. — Поехали в штаб, — сказал он Жарову.

Разложив на столе карты и схемы, Андрей обстоятельно доложил обстановку. Хоть оборона и на широком фронте, но роты сидят прочно. У противника все признаки подготовки к наступлению — подтвердили и пленные.

— Неважные дела, — выслушав доклад, заметил Забруцкий.