– Что-то, связанное с детьми?

Матушка Бернар с облегчением вздохнула.

– Именно. Ты помогала в коровнике при рождении детенышей и присутствовала в лечебнице при родах, так что с этим процессом ты, я знаю, знакома. – Она опять стала говорить неуверенно. – А что касается зачатия… может быть, те науки, которые ты изучала, рассказывали о размножении разных видов животных? – Она с надеждой посмотрела на Энни.

– Я изучала процесс размножения, но совсем не представляю, как это происходит у людей.

С лица матушки Бернар исчезла улыбка.

– А в природе ты не видела ничего такого, что могло бы… объяснить тебе?

Энни понятия не имела, на что намекает матушка Бернар. Удивленно раскрыв глаза, она покачала головой:

– Нет, матушка. Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Нет? – Матушка Бернар побарабанила пальцами. – Тогда я попробую описать, что в брачную ночь он – твой муж – будет… я хочу сказать, ты будешь… – В растерянности она окинула взглядом комнату, будто надеясь, что каким-то чудом перед глазами предстанут нужные слова. В конце концов она глубоко вздохнула, открыто посмотрела на Энни и сказала, чеканя каждое слово: – Истина в том, что ты без всяких вопросов отдаешь свое тело во власть мужа, когда вы окажетесь вместе в брачной постели. Вот! Это все, что я могу тебе сказать!

Как только разговор вернулся на более безопасную почву, к матушке Бернар возвратилась ее обычная уверенность.

– Мадам Флобер подготовила твое приданое. Твои сундуки готовы и упакованы. – Она подтолкнула Энни к двери. – Ну а теперь беги. У нас еще будет время после ужина, чтобы попрощаться.

Энни уперлась. Завтра ее отошлют в незнакомое место, она должна выйти замуж за человека, с которым никогда не встречалась, и войти в общество, законы которого она почти не знает. Она не позволит избавиться от себя, как от докучливого ребенка, и добьется, чтобы ей объяснили, кто она такая.

– Вы скажете мне мое имя?

Настоятельница встала у окна, рассматривая цветущие клумбы тюльпанов и гиацинтов в монастырском саду.

– Во имя нашего блага, нам лучше прекратить разговор. – Чуть подумав, она посмотрела в глаза Энни: – Спроси отца Жюля.

– Жаль. – Энни подошла к двери и распахнула ее. Прощаясь, она оглядела комнату, где училась последние десять лет, затем перевела обвиняющий взгляд на матушку Бернар. – Надеюсь, придет день, когда вы поймете, как тяжело, если тебе отказывают в самой невинной просьбе, такой отчаянно необходимой.

Закрывая за собой дверь, она услышала тихий ответ матушки Бернар:

– Я давно знаю, каково это, малышка. С того самого дня, как я попала сюда.

Прошло уже одиннадцать дней и ночей изнурительного путешествия. Энни подняла голову от плеча сестры Николь и протерла глаза. Было тихо, слышался только храп монахини, да дождь барабанил по крыше экипажа.

Почему они остановились? Всего час назад запрягли свежих лошадей, и отец Жюль пообещал, что, когда в следующий раз они остановятся, она выйдет из экипажа и больше никогда не вернется в эту ужасающую тесноту.

Энни недоуменно посмотрела на священника, но он зачарованно смотрел в окно. Проследив за его взглядом, Энни увидела впереди за деревьями очертания большого города.

Наконец-то после почти двухнедельной мучительной тряски в экипаже они добрались до столицы. Энни вытянулась, чтобы лучше видеть. В туманной дымке весеннего дождя Париж казался нереальным, висящим в воздухе миражом.

Отец Жюль как бы про себя прошептал:

– Вот и ты, моя Прекрасная Дама. Я думал, что никогда больше не увижу тебя.

Он говорил с такой нежностью, с таким сожалением, что Энни неожиданно поняла – он ведь не всегда был пожилым и, наверное, не всегда был священником. Интересно, какие воспоминания о Париже хранит он. Ее глаза жадно впитывали открывшийся вид: увенчанные башенками стены, шпили соборов и угловатые, крытые шифером крыши домов.

Этот город был его прошлым и ее будущим. Энни должна была бы испытывать волнение, увидев Париж, но в душе ничего не дрогнуло. Она, наверное, слишком устала. За последние одиннадцать дней она столько увидела, пыталась впитать так много новых впечатлений, звуков и запахов, что голова была ими переполнена, а удивление и восторг притупились, став привычными. Единственное, что сейчас она чувствовала, – это облегчение, что цель наконец-то видна и их путешествие подходит к концу. Сегодня наконец она все узнает. Отец Жюль обещал.

Спустя два часа они въезжали в позолоченные ворота особняка д'Харкуртов.

Дом и снаружи производил впечатление, но внутри Энни, сопровождаемая отцом Жюлем и сестрой Николь, увидела роскошь, которая повергла ее в какой-то благоговейный трепет.

Все утопало в шелке, сверкало золото, блестело черное дерево, матово отсвечивала слоновая кость. На стенах между зеркалами в золоченых оправах висели портреты мужчин и женщин в мехах и бриллиантах. Бледно-серый и розовый мрамор на полу переплетался в причудливом узоре, ковер у входа был таким толстым, что сандалии Энни утонули в его мягком ворсе. И цветы. Хотя на улице не было и намека на весну, тюльпаны и нарциссы повсюду поднимали разноцветные головки из красиво разрисованных ваз.

Служитель открыл высокую створку двойных дверей.

Когда слуга оставил их одних, отец Жюль мягко предостерег:

– Вспомните, о чем я вас просил вчера вечером. Ничего не говорите, пока не поймете, куда ветер дует. – Он обернулся к Энни: – И даже потом будь осторожна в ответах. Первое впечатление наиважнейшее.

Энни, нахмурясь, кивнула.

После долгого молчаливого ожидания двери наконец распахнулись, и дворецкий провозгласил:

– Его светлость герцог д'Харкурт, маршал Франции.

В центр комнаты вплыл величавый пожилой господин, одетый в самый нелепый наряд, который когда-либо видела Энни. Ее будущий свекор украсил себя гораздо большим количеством лент и кружев, чем любой из тех, с кем Энни встречалась за время путешествия, включая кричаще одетых женщин на улицах Парижа.

Поверх шитого золотом маршальского камзола тянулась атласная перевязь, скрепленная на бедре тщательно собранными гофрированными розетками из плотного шелка. Еще больше розеток было вокруг колен, локтей и даже у подвязок шпор на его сапогах. Изысканные кружева проглядывали сквозь прорези на рукавах камзола, а причудливые кружевные фестоны на манжетах, воротнике и голенищах были шириной более семи дюймов!

Она перевела взгляд на его прищуренное лицо и волосы. Его губы и щеки были странного красного цвета, а кожа, казалось, была обсыпана мукой. Тугие серебристо-серые локоны начинались от макушки и каскадом спускались вдоль спины. Сразу видно, парик.

Напряженность, висевшая в воздухе, была такой ощутимой и плотной, что, казалось, ее можно резать ножом. Энни пришлось прикусить губу, чтобы не рассмеяться. Трудно представить при виде такой нелепой фигуры, что от него может исходить опасность.

Маршал сухо поклонился Энни и сестре Николь, и затем обратился к на удивление отстраненному отцу Жюлю:

– Добрый день. Это вы – священник?

Не сдвинувшись вперед ни на шаг, отец Жюль отвечал:

– Да, я отец Жюль. Позвольте представить вам, ваша светлость, Анну-Марию-Селесту де Бурбон-Корбей.

Энни оглянулась было в поисках этой Анны-Марии, но тут до нее дошел смысл слов священника. Он говорил о ней.

Вот и все. У нее есть имя.

Анна-Мария-Селеста де Бурбон-Корбей. Прекрасное имя.

Бурбон-Корбей… Филиппа тоже зовут Корбей. Но тогда отец Жюль должен был бы сказать, что они дальние родственники.

Энни грациозно присела в реверансе.

Маршал подпер пальцами подбородок и осмотрел ее с головы до ног, как животное на ферме. Заметив шерстяные чулки, выглядывающие из сандалий, он слегка презрительно усмехнулся. Неодобрительно взглянув ей в лицо, он обратил свою речь к отцу Жюлю, словно Энни была маленьким ребенком, недостойным внимания.