– Три – то старое, что сейчас на мне, и два платья, которые ваша милость дали мне, когда я поступила в услужение.

На лице Энни расцвела довольная улыбка.

– У меня к тебе есть предложение. Я сменяю любые два своих платья на одно твое.

Девушка взглянула на Энни как на сумасшедшую.

– Ваша милость?

– Ну ладно. Пусть будет три. Или тебе надо больше? Стыдись, Мари, нехорошо так обирать свою хозяйку…

– Нет, госпожа, двух более чем достаточно! Я хотела сказать, с чего вдруг вашей милости пришло в голову…

Энни ответила:

– Я никогда больше не буду надевать модные наряды. Мне не подходит и не нравится наряжаться в шелк и батист. Мы теперь не при дворе и вряд ли когда-нибудь туда вернемся, значит, и незачем мне одеваться, как придворной даме. – Удивительно, какую свободу дает честность перед собой. Энни оглядела непритязательную комнату. – Это – простой дом. И скромная одежда здесь куда более уместна.

Мари отвечала таким тоном, каким разговаривают, потакая ненормальным.

– Да, если так угодно вашей милости.

– Прекрасно. И еще одно – больше никаких сложных причесок. Теперь я буду заплетать волосы в косу, либо просто завязывать их.

– Как угодно вашей милости, – тон Мари не изменился.

До чего же приятно хоть что-то делать по-своему, пусть даже в таких мелочах.

– Теперь беги и принеси мне мою новую одежду. – Мари как-то бочком двинулась к двери, и Энни добавила: – Не жалуйся Сюзанне. Это ни к чему хорошему не приведет. Я не сошла с ума и не собираюсь.

Горничная виновато заморгала.

– Да, ваша милость. Я понимаю, конечно, ваша милость.

Двадцать минут спустя скептически настроенная Мари положила перед Энни полотняную белую блузку, завязывающуюся на шее, прочную синюю юбку и черный домотканый корсаж.

– Вот, ваша милость. Это мой лучший наряд, и все чистое.

Изрядно попотев, Энни все-таки сумела натянуть на себя наряд горничной, хотя израненная рука плохо ее слушалась.

– Так гораздо лучше, чем в моих нарядах. Я могу свободно дышать. – Хотя материя была достаточно грубой, эта одежда была намного прохладнее ее летнего туалета. – Вот если бы еще рукава у блузки были подлиннее. – Энни спрятала за спиной изуродованную руку.

Мари смотрела в сторону. Секунду подумав, она нагнулась над сундуком и, покопавшись внутри, вынырнула с парой кружевных перчаток в одной руке и лайковых – в другой.

– Я подумала, что ваша милость… вот, я на всякий случай упаковала… – не находя слов, она замолчала.

Энни внутренне сжалась, заметив смущение в глазах Мари. Неужели так будет всегда, неужели теперь всегда придется скрывать свою немощность от неизбежных взглядов сочувствия, или, еще хуже, все будут прятать от нее глаза? Взор Энни увлажнился, но ее рука не дрожала, когда она надевала на нее белую лайковую перчатку.

Мари потянулась вперед.

– Могу я помочь…

Боясь, что не сможет разговаривать спокойно, не теряя самообладания, Энни отмахнулась. Она отвернулась, чтобы скрыть свои неуклюжие попытки надеть перчатки. Это оказалось трудно и болезненно, но наконец перчатка прикрыла ее распухшую руку, хотя на гладкой коже шрам отчетливо выступал. Вторая перчатка была уже почти надета, когда Энни вдруг остановилась. Внезапно она увидела всю нелепость того, что она делала.

– Нет.

– Что, ваша милость? – Мари повернулась к Энни.

Энни смотрела на свои руки.

– Это смешно. С такой одеждой лайковые перчатки не надевают. Взгляни на меня! – У нее вырвался истерический смешок. – Разве ты не видишь? Спрятав шрам под перчаткой, ничего не изменишь. – Она рванула перчатки с рук и правой рукой потянула вниз воротник блузки, открывая ненавистный шрам. – Ничего уже не изменишь. Что случилось, то случилось, и теперь никуда не денешься!

Что хорошего в том, что я буду прятать свои раны? Я всю жизнь что-нибудь скрывала, но больше не буду. – Она подняла глаза, ее голос теперь был спокоен. – Раньше, в монастыре, я притворялась доброй, покорной послушницей, но это была не я. Потом я попыталась стать дамой, герцогиней Корбей, хозяйкой большого поместья. Но дамой я не стала. Мне было легче с тобой и Сюзанной, чем с придворным окружением моего мужа. Потом я решила стать отважной помощницей Великой Мадемуазель, но я была не отважной, а просто глупой, и за эту глупость мы все расплачиваемся до сих пор.

Выговорившись, она почувствовала прилив сил.

– Я слишком долго притворялась и теперь даже толком не знаю, кто я. Но я знаю одно – с притворством и прятками покончено. Больше никаких секретов. Никакой лжи. – Она швырнула перчатки Мари. – И никаких перчаток.

Мари поймала перчатки и заботливо разгладила пальцами смятую кожу. Когда она подняла глаза, в них была уже не жалость, а восхищение.

– Ваша милость – самая настоящая дама. Самая лучшая, самая храбрая из всех, что мне доводилось видеть.

Энни, остывая, глубоко вздохнула, еще чуть вздрагивая от возбуждения.

– А теперь, будь добра, сходи за Жаком. Я готова.

Ее ждало море.

Поначалу Энни ставила перед собой скромные задачи: побольше есть, побольше отдыхать, вставать, делать несколько шагов, пройти вокруг беседки. Через две недели она почувствовала, что тверже стоит на ногах и способна пройти небольшое расстояние без противного ощущения слабости. Вскоре оказалось, что она даже может прочитать несколько глав в отцовских книгах, прежде чем усталость заставит ее сделать перерыв.

Еще девочкой она мечтала о такой жизни – в тепле, неге, спокойно читать сколько угодно, но реальность оказалась не совсем той, о какой она мечтала. Один взгляд на запертую дверь в углу комнаты – и вся радость жизни исчезала, поднималось непреодолимое раздражение при мыслях о человеке, находящемся за ней.

За дверью был Филипп. Горевал ли он, как и она, о неродившемся ребенке? Ненавидел ли ее за то, на что она их обрекла? Чувствовал ли себя изгнанником, униженным и загнанным в угол, с потерей Мезон де Корбей?

Единственным ответом была запертая дверь.

Всякий раз, когда ей слышался малейший шорох за дверью, она бросала все дела и вслушивалась в надежде, что сейчас услышит скрежет отодвигаемого засова и скрип открывающейся двери. Но ничего не менялось, и Энни день за днем, в одиночестве, пыталась исцелить свое сердце, уговаривая себя, что пора расстаться с прошлым, со всеми его надеждами и разочарованиями.

Она осталась в живых. Она в безопасности. Скоро она вновь станет сильной. Этого вполне достаточно.

Тем не менее ей с каждым днем все труднее было отбросить чувства, которые заполняли ее. Ее тело трепетало, когда она вновь вспоминала минуты страсти. Как она ни пыталась, она не могла освободиться от острого, мучительного томления, не могла больше радоваться одиночеству, к которому так стремилась когда-то.

Сад стал для нее всем: его крошечная беседка – столовой, его вымощенные дорожки – местом для прогулок, тенистый павильон – гостиной. В свою комнату она возвращалась, лишь чтобы поспать во время полуденной жары.

Каждый вечер она проводила возле низкой стены сада, наблюдая, как тихо умирает очередной день и рождается еще одна одинокая ночь. Когда наступал закат, она глядела вдаль, на подножие горы, на женщин, возвращающихся домой после работы в садах и оливковых рощах. Еще ниже, у моря, рыбаки развешивали под навес свои сети и поднимались по тропкам наверх, в деревню. В сумерках были видны безымянные человеческие силуэты, встречающиеся на улицах и разбивающиеся на пары. Вскоре улицы пустели и мягким светом зажигались окна в деревне. Только тогда Энни переводила взгляд на ласковую безмятежную гладь моря и пыталась подавить чувство собственной неустроенности в этом мире.

Каждое утро она вновь ловила себя на том, что, сидя в саду, прислушивается к топоту копыт Балтуса, доносящемуся из-под навеса. Это значило, что Филипп вернулся с утренней прогулки. Он до сих пор ни разу не зашел к ней. Невзирая на все заботы слуг, Энни чувствовала себя все более одинокой – все сильнее тяготилась этой запертой дверью, олицетворявшей собой все ее промахи, все ее вопросы, остающиеся без ответа.