К тому времени, как небо посветлело, предвещая рассвет, Филипп и его солдаты проверили и перепроверили свою амуницию, оружие и состояние лошадей. Лошади чувствовали напряженность, висящую в воздухе, и тревожно всхрапывали.

– Капитан Корбей! Где капитан Корбей?

– Стой, Балтус. – Успокоив коня, Филипп повернулся: – Я здесь. Что случилось?

Курьер подошел и вручил пакет с печатью Жютте. Филипп взломал печать и прочитал приказ. На секунду он не поверил собственным глазам. Он не мог поверить, что отец решил так обойтись с ним! Снять его с командования в решающий момент!

– Гранвиль! Вперед и в центр.

Помощник быстро подбежал к нему.

– Да, сир…

Филипп показал ему приказ.

– Как вы видите, я переведен к Тюренну в Третий кавалерийский полк. Мы примем на себя первый удар. Вы останетесь здесь. – Эта новость незамедлительно вызвала волну возбужденного перешептывания среди солдат.

Филипп повернул лошадь к группе всадников, но задержался и хлопнул Гранвиля по плечу.

– Я не знаю, мы встретимся здесь или на небесах. Если вы останетесь в живых к концу дня, вся дальнейшая кампания будет проходить с этим отрядом. Они прекрасные люди. Постарайтесь достойно командовать ими. – Он усмехнулся и, нагнувшись, добавил: – И не садитесь играть с Флобером. Он жулик.

Гранвиль схватил его за руку.

– Вас посылают в Третий полк? Это, наверное, ошибка…

– Нет, это не ошибка. – Теперь Филипп точно знал, почему он всегда старался быть подальше от отца. Их ссора ночью, возможно, будет стоить ему жизни.

Филипп отошел от Гранвиля, глубоко вздохнул и вгляделся в группу смущенных солдат, держащих лошадей наготове.

Каждый запах, каждый звук, несмотря на завесу тумана и жару, отчетливо отпечатывались в сознании.

День сегодня мог принести и жизнь, и смерть.

Он злобно хмыкнул:

– Кто знает? Может, бог хочет спасти меня, посылая в пасть льва. Иногда случаются странные вещи.

Филипп вскочил на коня и поехал вдоль строя солдат, которые провожали его, подняв руку в прощальном салюте.

Еще неяркий солнечный диск только-только появился из-за горизонта, когда послышался первый звук труб, возвещающих начало сражения. Вытащив саблю из ножен, чувствуя громобойно-победный стук сердца, удерживая первобытный вопль, рвущийся из уст, Филипп де Корбей очертя голову мчался галопом прямо навстречу нетерпеливым жерлам орудий принца Конде.

Энни казалось, что она только что прикрыла глаза, когда встревоженный голос Фронтеньяк разбудил ее:

– Поторопитесь, мадам! Вставайте. Уже больше шести, и ее высочество собирается ехать в Люксембургский дворец к своему отцу. Она хочет, чтобы вы сопровождали ее.

День сражения наконец настал. Энни села, отбросив халат. Раннее утро было таким жарким, что даже тонкая ночная сорочка казалась ненужной. Она нагнулась к соломенному тюфяку, где спала Мари, и растормошила ее.

– Вставай, Мари. Ты должна помочь мне одеться для поездки.

Мари удивленно открыла глаза, ожидая разъяснений, но Энни ничего не ответила. Ее мысли были далеко отсюда, на другом берегу Сены. Как там Филипп, на холмах Гаронны, – верхом на коне, готовый к бою, в томительном жарком свете наступающего дня? Вспоминает ли он о ней, об их доме в Мезон де Корбей или просто бездумно мчится вперед?

У него было много таких дней, опасных, полных ожидания, но сегодня день особый. Раньше он штурмовал чужие города. А сегодня ему предстояло обнажить саблю против французов и нанести удар в самое сердце нации. Если королевская армия победит, Франция может попасть под пяту Испании или папства. Победа армии Филиппа могла означать конец самостоятельности Франции.

Энни так глубоко вздохнула, что закашлялась, и пришлось доставать нежно пахнущий кружевной платок. Вдыхая изысканный аромат, она иронично подумала, что в этот душный день заливающее Париж зловоние затронет всех, каждое дыхание, каждую душу. Столица загнивала в этой жаре, разложение проникло в высшие слои аристократии, приходящей в упадок из-за противоречий, злобы и лжи.

Злоба. Энни вспомнила огорчившую ее прошлой ночью откровенность Великой Мадемуазель. Она точно знала, что не хочет участвовать в подобных делах. И почему все эти высокородные особы такие испорченные? Энни приводила в отчаяние мысль, что ей всю жизнь придется провести в этой зловещей паутине двора.

Но времени для раздумий не было, пора было действовать. События этого дня будут подстегивать Великую Мадемуазель – и все, что связано с ней, – к принятию отчаянных решений, а значит, она, Энни, должна быть рядом.

Спустя двадцать минут Мари застегивала последние крючки на светлой шелковой нижней юбке. Из своей спальни широким решительным шагом вышла принцесса, одетая в белое с золотом. Грудь ее была защищена золотыми доспехами, над ореолом волос возвышался золотой шлем, копия шлема Дианы-охотницы. Она выглядела как королева. Такой она, по всей вероятности, себя уже видела.

– Я получила известие от де Фиэско, – заявила она. – Принца Конде атаковали за стенами возле Монмартра и отказались открыть его войскам городские ворота. Положение ужасное. Я надеялась, что отец отправится в совет города и уговорит открыть ворота, но он заболел и не может выйти из дома. Поэтому я должна ехать к нему, и вы все поедете со мной.

«Блаженный Августин, не оставь нас!» – вздохнула про себя Энни, вспоминая прошлые подвиги принцессы. Она повернулась к Мари:

– Оставайся здесь. Если хоть одно слово – любое – придет от моего мужа, немедленно пришли мне записку. Я буду возле ее высочества. Когда они разместились в сияющей позолотой карете, Энни увидела на лицах спутников выражение их истинных чувств – безрассудную панику у мадам Фескье, осторожность у Префонтейна и неподдельную тревогу Фронтеньяк. На лице же принцессы не было заметно и следа неуверенности или страха. Мушкетеры расчищали путь для кареты через запруженную толпой улицу за воротами дворца.

Энни прикрыла нос и рот кружевным платочком, стараясь спрятаться от пыли и запаха навоза, исходящего от этих буйных парижан, мешающих им проехать. Их крики почти заглушали стук деревянных колес кареты по мостовой. Явственно была слышна канонада смертоносного орудийного огня. Энни все это казалось нереальным.

Она перевела взгляд на принцессу: мрачное лицо было таким же непроницаемым и твердым, как золотые доспехи, украшающие ее грудь. Вспомнив холодный огонь в глазах принцессы, когда она говорила об этом дне, Энни видела проблески его сквозь внешнюю сдержанность принцессы. Помоги ей бог, она и сама жила сейчас таким же нетерпеливым ожиданием. И, пока она смотрела вокруг и ждала разворота событий, ее сердце стучало, как военные барабаны, но не от страха, а от ощущения, что сегодня решается судьба многих людей, судьба Франции.

Несмотря на все усилия эскорта проложить дорогу через толпу, им потребовалось больше пятнадцати минут, чтобы добраться до Сены. Весь их путь сопровождался криками всадников, едущих перед каретой:

– Дорогу, дорогу! Ее высочество боится, что город будет разрушен, если мы не успеем быстро доехать!

И, хотя мушкетеры утроили свои усилия, продвижение вперед происходило безумно медленно. Ближайшая дорога к Люксембургскому дворцу была безнадежно забита телегами, пришлось объезжать два квартала. Въехав наконец за ограду дворца, возницы попытались вернуть, хоть немного, потерянное в дороге время и пустили лошадей в галоп, резко осадив их только перед главным входом. Великая Мадемуазель выпрыгнула из кареты и поспешила внутрь.

Энни шла вслед за ней. Войдя в фойе, она услышала резкий вопрос принцессы:

– Где монсеньор?

Дворецкий указал наверх, где на лестничной площадке показался взъерошенный Гастон. Принцесса в два счета взлетела по лестнице, не давая себе труда посмотреть, следует ли за ней Энни. Она накинулась на отца:

– Какого черта, монсеньор! Я полагала, вы настолько больны, что не можете встать с постели, а вы, оказывается, просто решили умыть руки!