Сюзанна заколебалась.

– Его милость погружен в свои книги. Он отрывается лишь на верховые прогулки по утрам.

– Он не придет, чтобы увидеться со мной?

Сюзанна удрученно покачала головой.

– Но почему? – Голос Энни стал просительным. – Скажи мне правду, Сюзанна. Довольно уже мне все лгали.

После долгого молчания Сюзанна решилась.

– Я не знаю. Он поначалу так беспокоился о состоянии вашей милости, был так нежен. А потом… – Она насупилась.

– Ну что потом? Только правду.

– Он так горевал по поводу младенца, ваша милость. Внутри его как будто что-то сломалось. А вы были так близки к смерти. Я думаю, если бы он потерял и вас, он бы сошел с ума.

– Какого младенца?

– А вы не помните? На шестой день нашего путешествия у вашей милости был выкидыш.

Энни села прямо. Вот он – тайный кошмар, который скрывался в ее памяти. Разрозненные осколки воспоминаний встали на свои места с убийственной точностью. Вся правда неожиданно предстала перед ней. Она вспомнила, как узнала, что ждет ребенка. Она словно вновь оказалась в карете, которая приближалась к полю боя, слышала насмешку в голосе принцессы, чувствовала потрясение от неожиданной новости и стыд от своего полного невежества, унижение от того, что она узнала об этом от любовницы мужа. Она все вспомнила, вплоть до того момента, как она стояла на бруствере и, обернувшись, увидела летящую стрелу.

Стрелу, попавшую в нее.

– Нет! – Энни закрыла лицо руками. Ах, если бы она не колебалась, теряя драгоценные мгновения на бесполезные уговоры. Если бы она осталась под стеной. Если бы…

Душу охватила мучительная боль. Ее нерожденное дитя… Она потеряла его почти сразу, как узнала о его существовании. Вот та правда, которой она так добивалась, но она не принесла ей ни облегчения, ни очищения – один только пепел в душе.

Филипп даже не знал про то, что он был отцом, а когда узнал, – было слишком поздно. И, как бы он ее ни обидел, такую боль она ему причинить не хотела.

Сюзанна покачала головой, взгляд был как бы обращен в прошлое.

– Я не думаю, что хозяин смог бы пережить еще и потерю вас. Вы были настолько близки к смерти, и столького он уже лишился. Он просто… замкнулся в себе. – Она вздохнула: – Примерно через час после возвращения он взял вожжи у Жака. И потом несколько дней без сна и отдыха гнал повозку, не говоря ни с кем и ни разу не оглянувшись. – Ее взгляд стал сосредоточенным. – Когда мы наконец приехали сюда, его милость заперся в кабинете, где и остается почти все время, выходя только на утренние прогулки верхом. – Она бросила взгляд в угол комнаты. – Я надеялась, что он, может быть, выйдет, когда ваша милость очнется, но…

Энни проследила глазами за взглядом Сюзанны и увидела закрытую дверь, отделяющую ее от Филиппа. Ничего удивительного, что он закрылся от нее. Она лишила его всего – ребенка, дома, карьеры, – разрушила все его планы. Приступ раскаяния, холодного, выворачивающего душу, сковал ее.

Из-за двери в углу вновь послышался монотонный стук.

Филипп отложил деревянный молоток и смахнул осколки с каменного надгробия. Почти закончено.

Не способный сосредоточиться, чтобы прочитать подряд хотя бы несколько фраз, он принялся за это дело, как за бездумное занятие. Но теперь, когда ему оставалось выбить всего несколько букв, понял, что он не в силах был закончить задуманное.

Анна-Мария потеряла так же много, как и он. Нет, больше – она была изувечена. И их дитя было жестоко исторгнуто из ее тела, а не из его. Они потеряли свой дом, но Мезон де Корбей по праву принадлежал ей, а не ему. Филипп заставил себя продолжить работу.

Бегство спасло больше чем жизнь Анны-Марии. Оно спасло то, что еще оставалось от его души. Он никогда бы не смог снова поднять руку против невинных женщин и детей.

Ужасный вопрос терзал его мозг: не это ли истинная причина того, что погиб его собственный ребенок? Божественная кара за его участие в смерти невинных младенцев?

Неизбежно настигающее возмездие.

Филипп смотрел мимо полок, уставленных книгами и рукописями, которые больше не приносили ему успокоения. Его взгляд притягивала закрытая дверь, которая соединяла библиотеку со спальней, где лежала Анна-Мария. Он запер на засов тяжелую, окованную металлом дверь, но это ничего не могло изменить. Они оба в западне, его когда-то мирное убежище стало тюрьмой для них обоих.

Филипп взял инструменты, чтобы выбить последние оставшиеся буквы на мраморной доске. Закончив, он начисто вытер поверхность белого мрамора размером с книгу и понес его к двери позади стола. За ней было его самое потайное убежище, старинная римская баня и окружающий ее сад, полностью отделенные от остальной части дома.

Он отпер дверь и широкими шагами прошел сквозь сыроватое закрытое помещение, слабое эхо его шагов терялось в туманной дымке, поднимающейся от нагретого весенним теплом бассейна. По мраморной дорожке он прошел мимо центрального пруда и вышел на солнечный свет, потом пересек узкую полоску фруктовых деревьев, растущих вдоль низенькой стенки, откуда открывался вид на плещущееся внизу море.

Филипп опустился на колени перед статуэткой ребенка, стоящей среди цветов. Раньше, в тех редких случаях, когда он выбирался сюда, его всегда притягивало беспредельное умиротворение, написанное на этом маленьком личике. Теперь он с трудом мог просто взглянуть на него. Взяв в одну руку плиту с надписью, он отодвинул в сторону цветы и расчистил клочок земли у подножия статуи.

Поверх высохшей земли Филипп поместил надгробье. Светлый, не тронутый еще погодой мрамор смотрелся вызывающе и неуместно рядом с древней статуей и старыми, осыпавшимися стенами.

Со временем плита потускнеет, свежий мрамор поблекнет и сольется с окружающим. Если бы так же было и с зияющей в душе Филиппа пустотой! Он тихо прочитал молитву, потом встал, повернувшись спиной к надписи, которую он вырезал:

– Ох! – Энни попыталась вырвать раненую руку из крепкой хватки Сюзанны. – Так мне больно.

Сюзанна продолжала свое занятие, разминая искореженные сухожилия, массируя руку, обильно смазанную чудодейственным бальзамом. Так было каждый день, по три раза. Каждый раз Энни вытаскивали из сладкой дремоты. Но в это утро Сюзанна не стала, как обычно, бормотать извинения. Она отвечала с твердостью матушки, наставляющей свое дитя:

– Я знаю, это болезненно, ваша милость, но это единственный способ исцеления. Раз уж вы пострадали, и пострадали серьезно, вам не избежать боли. Прятаться – это только мучить себя, затягивая свои страдания.

Горло Энни сжалось.

– Ты ведь говоришь не только о руке?

– Не только, ваша милость.

Энни, как она часто делала за последние дни, отвернулась к пустой стенке, чтобы не продолжать неприятного разговора.

– Как это тяжело – что-то чувствовать, о чем-то думать, о чем-то беспокоиться. – Она вздохнула. – Для всех было бы куда проще, если бы я умерла.

– Не надо так говорить, ваша милость. – Домоправительница продолжала растирать больную руку. – Нравится вам это или нет, господь все видит и не оставит вас. Ваша милость еще молоды и скоро окрепнет. Впереди еще будет много чудесного.

– Но ты не понимаешь…

– Не понимаю?

Энни вырвала у нее руку и повернулась к ней.

– Я все потеряла. Понимаешь, все. – Если бы только Сюзанна ушла и дала ей опять заснуть.

Уперев кулаки в могучие бедра, домоправительница шагнула к Энни.

– Я могу говорить то, что думаю, ваша милость?

– Конечно, как и всегда.

Сюзанна доверительно склонилась к самому лицу Энни.

– Четыре года назад я думала, что умру, когда Жак был приговорен к повешению за браконьерство. Он честный человек и никогда не нарушил бы закон, если бы буря не уничтожила весь наш урожай. Он охотился на оленя, чтобы мы не умерли с голоду.