— Да что случилось? — удивился журналист.

— А вот, извольте взглянуть, — «Большой свет», «Повесть о двух танцах»! Здесь граф Соллогуб по заказу императрицы и ее дочерей издевается над Лермонтовым. Только слепой не увидит карикатуры на поэта в его Леонине.

Белинский с гневом смотрел на Краевского.

— Как согласились вы напечатать это?! Неужели вы не видите, что в литературе русской взошло новое светило, появилась звезда первой величины, имя которой — Лермонтов!

— А что же мне делать, дорогой мой Виссарион Григорьевич? — тихо сказал Краевский, когда они остались одни. — Ведь я ночей не сплю от страха и за него, и за себя, и за журнал. Спасать мне журнал надо, спасать!..

Это была небольшая камера с голыми оштукатуренными стенами и жесткой койкой напротив окна. Окно выходило прямо на стену соседнего дома, и оттого сумерки начинались в этой камере рано.

В хмурые дни начала петербургской весны — в дождливые и снежные дни — даже сторожу, привыкшему к темноте своей каморки, подумалось, что молоденькому поручику, который сидит в камере третьего этажа и который так щедро дает ему на водку, скучновато долго сидеть без света.

Он, кряхтя, зажег сальную свечу в фонаре и понес ее поручику.

Старик решил порадовать его, принеся ему свечу на целый час раньше положенного срока.

Но, отперев дверь и взглянув в камеру, он остановился на пороге и очень сердито сказал:

— Ваше благородие, нешто можно такими делами заниматься? Почитай, третью стенку словами испортили! Придет начальство — увидит этаку срамоту, что я скажу? И чего писать? Раз вам бумага не дадена — значит, так посидеть можно. Сидеть не хочется, взяли да полежали — и милое дело! А то вон гляди-ко: всю стену — только летось мы ее штукатурили — исписали словами, а какие эти слова ваши, нешто я разберу?

Арестованный поручик прервал свое занятие, для которого он, по-видимому, хотел воспользоваться последним светом потухающего дня, и, посмотрев на сторожа и на его фонарь, со вздохом ответил:

— Слова, слова… Ты прав, дед, их слишком много на свете. А вот за фонарь спасибо. С ним все же веселее.

— А то как же!

Сторож поставил свой фонарь на стол и ушел.

Арестованный вынул из-под подушки книгу, подсел к фонарю и так занялся чтением, что не слыхал, как опять отворилась его дверь.

— К вам гость, ваше благородие, — сказал, входя, сторож.

— Гость? — встрепенулся, вскочив со своей табуретки, молоденький поручик. — Впусти его! Вот на тебе, выпей за наше здоровье…

— Да я и так уж маненечко… — неторопливо ответил сторож, охотно принимая то, что ему дали. — Вот они, уж тут. Пожалуйте, ваша милость, только чтобы ненадолго.

В неясном свете, падавшем от тусклого фонаря, виднелось изжелта-бледное, почти белое лицо вошедшего. Глубоко запавшие сверкающие глаза смотрели с выражением растерянности и смущения, и видно было, что еще минута — и он готов будет уйти обратно.

Но Лермонтов так искренне воскликнул: «Боже мой, как я вам рад! Входите, входите, прошу вас!» — что гость шагнул вперед и смущенно проговорил:

— Если я вам помешал, Михаил Юрьевич, или если… вообще не вовремя… то я, ей-богу, не обижусь и зайду в другой раз. Я бы сам и не решился, если бы не Краевский. Ведь это он меня затащил…

— Да что вы, что вы?! — вскричал Лермонтов, пожимая ему руку. — Помните нашу встречу в Пятигорске, у Сатина? — Лермонтов придвинул гостю свой единственный табурет. — Насколько я помню… мне кажется… — Он вдруг доверчиво и просто рассмеялся. — Мы мало хорошего сказали друг другу в тот раз.

— Да… в самом деле… у Сатина, — слегка запинаясь, ответил гость. — У нас был тогда, так сказать, случайный разговор… Теперь я пришел, чтобы исправить эту ошибку. — Он посмотрел вокруг. — Ваше пребывание в этих стенах, ваше положение арестованного я переживаю как оскорбление, нанесенное не только лично мне, но всей русской литературе.

— Ах, что вы это! Садитесь же, прошу вас! — повторял Лермонтов, усаживаясь на свою койку и глядя на своего гостя с такой подкупающей простотой, что тот невольно подумал: «Бог мой, что за обаятельный человек!..»

Белинский сел, и оба пристально и молча посмотрели друг на друга.

— Скажите же, за что вы здесь? — спросил, наконец, Белинский. — Неужели за дуэль с де Барантом?

— Формально за это.

— Не поговорить ли об этом с Жуковским?

— Нет, нет, прошу вас! — быстро сказал Лермонтов. — Он, конечно, все знает. И я сам, как только выйду отсюда, поеду к нему. Я уверен: теперь меня скоро выпустят.

— В это и я верю, — проговорил Белинский, продолжая всматриваться в лицо Лермонтова. — В чтении, я вижу, у вас тут недостатка нет. — Он указал на стопку книг, лежавшую на столе.

— Читать разрешают, вот я и занялся моим любимым Фенимором Купером. Я ведь — не удивляйтесь! — люблю его больше, чем Вальтера Скотта.

— Я вас понимаю. Я сам его очень люблю.

— Рад это слышать, — Лермонтов взял со стола книгу. — Вот откроешь любую главу — и уже все забыл!.. Это удивительное сочетание романтики и в то же время полной и яркой передачи действительности. Я бы сказал, что романы Вальтера Скотта — это чудесные акварели, иногда они напоминают старинный фарфор. Но Купер — это живопись, созданная уверенной мужской рукою. А муза Вальтера Скотта, по-моему, женщина. Ну, может быть, она амазонка, — закончил он, улыбаясь.

Белинский встал и подошел к стене, на которую давно посматривал.

— Хотел я перевести здесь два-три шекспировских сонета, — вздохнул Лермонтов, — да не позволяют писать, не дают ни бумаги, ни чернил. Поневоле к стене прибегнешь.

Он кивнул головой на стенку, покрытую смутно видневшимися строчками.

— Нет! Тут и фонарь не поможет, — Белинский тщетно старался что-нибудь разобрать. — Ничего не вижу! Михаил Юрьевич, как же так можно, батюшка? Ведь этого на стенке не оставят. Ведь забудется, пропадет!..

— Я вам, если хотите, обещаю, — улыбаясь, посмотрел на него Лермонтов, — что постараюсь все это запомнить и для вас записать.

— Не для меня только, а для всей русской литературы.

Вернувшись на свое место, Белинский медленно промолвил:

— Я считаю вас настоящим и единственным наследником Пушкина. А когда это говорит вам человек, для которого Пушкин был полубогом, это, поверьте, немало значит… Теперь я хочу сказать вам о том, что явилось главной побудительной причиной моего прихода. Недавно я пережил глубокий душевный перелом во всех моих устремлениях. В это трудное для меня время я часто думал о вас и слушал всем сердцем мятежный голос вашей лиры.

Он встал, прошелся по полутемной камере и остановился около Лермонтова, откидывая худою рукою прядь волос, упрямо падающую на лоб.

— Я не совсем понимаю… — промолвил Лермонтов, поднимая на Белинского глаза, — каким образом я…

— Подождите одну минуту, — перебил его Белинский, — сейчас вы поймете.

Он прислонился спиной к стене и, скрестив руки, глядя в маленькое решетчатое окошко, откуда сквозь мутное стекло пробивался слабый свет молодого месяца, заговорил с такой сосредоточенной простотой, точно обращался к самому себе, и не просто к себе, а к самой сокровенной глубине самого себя:

— Я проповедовал созерцательный, индийский покой вместо борьбы и примирение с существующей действительностью. Вы об этом знаете.

Лермонтов смотрел в задумчивости на худое, изможденное лицо этого удивительного человека, точно сжигаемого внутренним огнем.

— Разве можно, — спросил он тихо, — живя в России, проповедовать примирение с действительностью?

По лицу Белинского пробежало выражение острой боли. Левая рука судорожно прижалась к груди, точно унимая боль или биение сердца.

— Вот в том-то и дело! — горячо и быстро заговорил он. — Я видел многое и о многом знал — и вот, столкнувшись с философией Гегеля, я потерял на время самого себя. Но заметьте, что это было неправильно понятое гегельянство, совсем неправильно! Его утверждение о том, что все действительное разумно, подлежит иному толкованию.