О, какое это было удивительное весеннее утро! В Москве за каждым забором расцветала сирень, ее гроздья свешивались на улицу. Можно было рано утром наломать в своем саду огромный букет сирени, еще обрызганной росой, и, перевязав его лентой, отнести той, чей образ горит в сердце.

Он так и сделал: рано утром с большими ветками лиловой и белой сирени позвонил у ее дверей.

Сонный швейцар, открыв, сказал ему, что еще не все встали. Он поднялся по лестнице и, постояв минуту на том месте, где недавно поцеловал Натали, открыл дверь в гостиную — и увидел ее.

Она не слыхала его шагов, заглушённых пушистым ковром, и продолжала читать какое-то письмо.

В белом утреннем платье, со свободно падавшими на плечи волосами, она была прекрасней, чем когда-либо.

— Натали! — сказал он со счастливой улыбкой. — Вы не догадываетесь, что я пришел вам сказать? Я не могу после того вечера молчать! Я был счастлив, и сердце мое пело и ликовало всю ночь… И я хочу, чтобы вы знали… Впрочем, вы, конечно, и так знаете то, что я пришел вам сказать. Не правда ли, вы поняли это даже раньше меня?

Он стоял и ждал ответа. И сердце его медленно охватывали страх и холод. Ему показалось, что солнечный свет тускнеет за окном.

— Натали?.. — повторил он, не отрывая глаз от ее лица.

Лицо ее покрылось румянцем, она сложила письмо и, опустив голову, ответила:

— Я должна вам сказать, Мишель… Да, я должна вам это сказать… Мне кажется… то есть я почти уверена… что я люблю другого.

Он стоял не шевелясь и чувствовал, что сердце его холодеет.

— Приезжайте летом к нам в деревню. Там я скажу вам то, чего еще не могу сказать сегодня, — пообещала она ласково.

Он вышел на весеннюю улицу.

Улица показалась ему темной.

Он не мог вернуться домой. Не мог ни с кем говорить. Весь этот день он ходил по Кремлю.

Он ушел оттуда, когда зажглись первые звезды, ушел с твердым решением: поехать летом к Натали, чтобы узнать от нее последнюю правду.

«…я теперь сумасшедший совсем. Нас судьба разносит в разные стороны, как ветер листы осени… Нет, друг мой! Мы с тобой не для света созданы; я не могу тебе много писать: болен, расстроен, глаза каждую минуту мокры… Много со мной было; прощай, напиши что-нибудь веселее».

Так написал Лермонтов в начале этого лета своему другу Поливанову. И если за это время с ним было многое, после чего он стал «сумасшедшим совсем», а из глаз его текут слезы «неиссякаемым источником», — не значит ли это, что он узнал от Натали последнюю правду и что эта правда причинила ему великую боль?

С этой великой болью едет он в Середниково.

…«Иль сам уничтожает скорби власть», — повторял он вновь и вновь, точно слова эти были заветом Байрона.

«На краткий срок» — срок жизни, потому что она коротка. А пока она длится — длится и скорбь.

Он помнит все — каждую мелочь и каждую маленькую радость.

Уже совсем кончалось лето, обильное грозами и ливнями, сменявшими знойные дни, когда ветер-суховей гулял по аллеям середниковского парка. Вернувшись в середине июня из деревни Ивановых, Лермонтов часто бродил до поздней ночи по широким аллеям.

Шумели липы над головой, пробегали по горизонту тревожные зарницы, точно перекликаясь друг с другом, и, наконец, громыхала гроза, снимая с души давящую тяжесть.

Но к концу лета мысль о приближении учебного года — второго года его университетской жизни — заставила его обратиться к книгам.

И вот теперь, когда прошло лето, он вернулся в свою мансарду на Малой Молчановке, откуда был виден и их маленький палисадник, любимый бабушкой, и широкий, поросший густой травой соседний двор Лопухиных.

Весь зарос мелкой зеленой ромашкой двор на Малой Молчановке. Запах ромашки сливается с терпким осенним запахом тополей, которые шумят в саду под ветерком теплой осени. А в соседнем дворе бегают два белых мохнатых шарика — «лопухинские щенки», как зовут их соседские мальчишки.

Тоненькая девушка со светлыми косами ловит их и, поймав одного, весело смеется, прижимая его к груди.

Щенок усиленно вертит направо и налево коротким белым хвостом и, тихо повизгивая, тыкается мордой то в плечо, то в шею девушки, а она, смеясь, целует его в мохнатый лоб.

— Варенька! — раздается из окна звонкий девичий голос. — Это мой щенок?

— Нет, Мари, это мой, а твой убежал к подворотне!

— Ах, боже мой! Он выскочит за ворота!

И через минуту другая девушка сбегает с крыльца.

На ней такое же, как у Вареньки, светло-серое платье, отделанное черными бархотками, прюнелевые туфельки, перевязанные крест-накрест черными шнурочками, а в лице несомненное сходство с Варенькой. Но она значительно старше. Ее фигура крупнее, взгляд таких же, как у Вареньки, темных, но не таких больших глаз серьезнее, а русые волосы, завитые спереди локонами, заложены на затылке в большой модный шиньон.

Она быстро перебегает через двор и, поймав своего щенка в тот момент, когда он уже просунул свой нос в подворотню, торжествуя, возвращается с ним к Вареньке.

— Ну посмотри, что за прелесть! — Она протягивает щенка, который громко визжит, к самому лицу Вареньки.

— У него за ухом черное пятнышко!

— А мой весь беленький! — с нежностью говорит Варенька. — Я его возьму с собой в деревню, хорошо, Мари? И скажи, пожалуйста, до каких же пор будут меня увозить и кому это надобно? — уже жалобным голоском спрашивает она, крепко прижав к груди щенка, который продолжает усиленно махать коротким хвостом.

Лицо Мари делается серьезным.

— Это надобно только тебе, и делается ради твоей пользы, потому что мы не можем ослушаться докторов, а они сказали, что тебе еще необходим деревенский воздух.

— Но, боже мой, — еще жалобней говорит Варенька, — ведь я уже совсем, ну, совсем здорова. Неужели я должна сидеть в деревне с ее воздухом и скучать по Москве до скончания веков, пока совсем не стану старухой и у меня не вырастет горб!

Но в эту минуту щенок лизнул Вареньку в лицо; и она засмеялась.

Мари тоже улыбнулась.

— Ах, Варенька, — сказала она, покачав головой, — пожалуйста, не грусти! Горб у тебя никак не успеет вырасти. Открою тебе одну тайну: очень скоро ты приедешь в Москву совсем и начнешь выезжать. Ну, ты довольна?

Варенька опускает щенка на землю и, подбежав к сестре, крепко ее обнимает.

— Мари, — говорит она, прижимаясь щекой к ее лицу, — ты умница, и ты прелесть! И я бы так хотела, чтобы ты все-таки вышла замуж и чтобы у тебя было много-много, ужас сколько детей! И я бы их всех очень любила, и я бы их всех…

Но тут Варенька умолкает: величественная фигура чернокожего лакея появляется на крыльце.

— Ты что, Ахилл? — кричит Варенька. — За нами?

— За нами, за нами, — отвечает Ахилл, весело скаля ослепительные зубы. — Чай кушать готовая!

— Maman уже в столовой?

— Столовая, столовая! — кивает головой Ахилл.

— Ах, Мари! — взволнованно говорит Варенька. — Ведь Алеша сказал, что сегодня Мишель обещал что-то прочесть. Пойдем скорее! Может быть, и мы услышим. Он, наверное, уже пришел! Ахилл, держи, их кормить пора! — Варенька быстро сует щенка в руки Ахилла и исчезает в дверях.