В Георгиевск прибыли в проливной дождь, темным вечером, но гостиница была недурна, а продолжать дорогу в такую погоду, да еще ночью, было опасно.

В общей комнате увидали молодого офицера, остановившегося на ночлег. Он заговорил со Столыпиным и сказал, что едет утром в Пятигорск.

Дождь слегка утих к утру, но все еще сеялся над размытой дорогой.

— А вы куда, разрешите узнать? — спросил проезжий офицер.

— В Темир-Хан-Шуру, — уныло ответил Лермонтов и, вдруг оживившись, умоляющими глазами посмотрел на Столыпина. — Монго, в Шуру мы все равно попадем рано или поздно. Туда еще сколько времени тащиться надо! А до Пятигорска один перегон всего. Ты подумай: сорок верст — и мы там! Поедем, Монго, в Пятигорск! Чем плох городок?

— Ты, Мишель, совсем как ребенок. Зачем я поеду в Пятигорск, когда я должен отвезти тебя в отряд?

— А мы ненадолго, Монго! Право, ненадолго! У нас же в Пятигорске комендант знакомый, чудный старик! Он нам в две минуты даст направление: для лечения золотухи принимать серные ванны! Ты, Монго, в детстве мог же болеть золотухой?! (Я к примеру говорю!) Ну вот мы от нее теперь и полечимся, чтобы лучше чеченские завалы брать! Согласен?

— Да ты посмотри на свою подорожную и на инструкцию, данную мне, — начиная сдаваться, возражал Столыпин.

Лермонтов ходил по комнате, покуривая и размышляя.

— Вот что, — сказал он, наконец, решительно. — Я брошу полтинник. Орел выйдет — едем сразу в отряд, решетка выйдет — в Пятигорск едем. На это согласен? Нужно же нам полечиться!

И когда полтинник упал решеткой вверх, он бросился на радостях обнимать своего Монго, с восторгом повторяя:

— В Пятигорск! Едем в Пятигорск! Вот счастье!.

Столыпин с сомнением покачал головой:

— Не знаю, Мишель, даст ли нам комендант разрешение лечиться от нашей золотухи!

— А ему не все равно, от чего мы будем лечиться? Серные ванны все болезни излечивают, какую-нибудь у себя найдем! И потом, Монго, этот комендант такой чудный старик, что и у здоровых найдет, что вылечить. Он поймет, что перед фронтом и перед тем, как опять лезть на чеченские завалы, нужно же нам немного повеселиться в Пятигорске. В конце концов двадцать шесть лет все-таки еще не окончательная старость, правда?

Проливной дождь, который лил всю дорогу до Пятигорска, ничуть не испортил их настроения. Лермонтов пел французские куплеты, которыми смешил до слез ехавшего с ними офицера Магденко, предложившего им места в своей коляске.

Монго, в глубине души не имевший ничего против Пятигорска, развеселившись, подпевал своему кузену и, смеясь, отзывался на его поддразнивания и шутки.

Но когда Лермонтов перешел на русские песни, Столыпин умолк. Он не был знатоком русских песен, и Лермонтов настоял, чтобы ему подпевал Ваня.

Веселые, вымокшие до нитки, они увидели, наконец, огни Пятигорска.

Гостиница грека Найтаки оказалась, конечно, полна, — в Пятигорске было начало сезона, но для столичных офицеров, щедро дававших чаевые, нашлось место.

Через час они уже вполне устроились и, переодевшись, заказали ужин.

— Смотри, Монго! — сказал Лермонтов, высунувшись из окна и глядя на площадь. — Та же лавочка с фруктами под тем же деревом!

Он подсел к Столыпину на диван и начал тормошить его:

— Ты знаешь, кого мы здесь увидим? Во-первых, Мартышку! Подумай, он уже здесь, я узнал от его слуги! И в самом деле, как могли бы пятигорские дамы обходиться без Мартынова? Вот любил у нас в училище в зеркало глядеться! Мы, бывало, на зеркало наклеивали ему всякие рожи…

— «Мы»? — усмехнулся Столыпин.

— Ну не «мы», а больше я, конечно. Но невозможно было, Монго, не наклеить! Стоит, стоит перед зеркалом, то в профиль повернется, то фасом, — ну просто не было сил терпеть! Но я, право, рад, что он здесь! Я ведь его давно не видал! Он добровольцем на Кавказ уехал, надеялся на высокие чины, но почему-то не получил. Теперь майор в отставке. А потом всех Верзилиных увидим. У них сад — прелесть! И девушки — тоже прелесть!

— Как старшую зовут? — рассеянно спросил Столыпин.

— Роза Кавказа!

— Это не имя, а прозвище, данное тобой. Я про имя спрашиваю.

— Эмилия, Эмилия Александровна. Монго, как можно этого не знать?! А сестра ее, Наденька, теперь уже почти Надежда Петровна! И очаровательны они обе сверх всякой меры — конечно, для Пятигорска. Монго, давай позовем Мартышку к ужину? Я сейчас пошлю за ним Ваню. Он ведь рядом.

— Не возражаю, — ответил Столыпин, беря в руки свежую колоду карт. — Только он, насколько я помню, всегда горячится в игре, а это очень плохо.

— Не обращай внимания! Играть будем по маленькой, и только пока дождик. Ну, а уж завтра с самого утра — в парк, смотреть на горы, и — к эскулапам. Пусть напишут, что у меня лихорадка. И ты, Монго, пожалуйста, заручись завтра же бумажкой о том, что болен и без Пятигорска тебе долго не прожить. Завтра мы вместе — к коменданту Ильяшенко. Он меня помнит!

Мартынов явился в великолепной черкеске с откидными рукавами, на поясе висел большой кинжал. Он так и сел с ним за карточный стол.

— Вот видишь, Монго, как хорошо, что мы заехали сюда! Здесь и Миша Глебов и Трубецкой. Я очень рад им обоим. Да и князя Ксандра приятно будет повстречать, — возбужденно сказал Лермонтов после ухода Мартынова.

— Ты же дразнил его всегда и нарочно «умником» называл, хотя все мы знали, что умом он не блещет, — отозвался Столыпин.

— Это ничего не значит, Монго. Не забывай, что Васильчиков все-таки два года как кончил Петербургский университет, и заметь — по юридическому отделению. Значит, всегда знает, кто прав, кто виноват. Его потому сюда, на Кавказ, и откомандировали, чтобы он всем это объяснял.

— Ты хоть теперь-то не дразни его, Мишель! — сказал Столыпин, пряча невольную улыбку.

— Ну что ты! За кого ты меня принимаешь?! Но надо завтра же проведать Мишу Глебова. Как я испугался за него, когда он упал во время валерикского боя! Слава богу, что все обошлось раной в ключицу, хоть и серьезной… Я его и Трубецкого как настоящих друзей люблю. Валерик нас крепко связал… Но давай ложиться, утром — к коменданту. Итак, поздравляю тебя, Монго, — мы в милом Пятигорске, и впереди столько чудесных дней!..

Комендант Ильяшенко, усатый, ворчливый и добрый, действительно очень хорошо помнил Лермонтова.

И когда дежурный передал ему два свидетельства, составленные по всей форме, что офицеры Лермонтов и Столыпин, заболев в пути, нуждаются в лечении пятигорскими водами и должны пройти курс серных ванн, он проворчал себе в усы:

— Знаю я их болезни… Что у них там: ревматизм, разлитие желчи, печенка болит?

— Говорят, что золотуха и цинготное худосочие.

— Ха! — громко расхохотался комендант. — Это у Лермонтова-то худосочие? А у Столыпина что же?

— Говорит, ваше превосходительство, что тоже золотуха и тоже худосочие.

— Ха! Видали вы что-нибудь подобное? Что ж, им болезнь по родственной связи передалась?! Ну, где они там?

— В приемной, ваше превосходительство.

— Оба!

— Так точно!

— Зови обоих.

Ильяшенко, посмотрев на них, только покачал головой.

— Хороши больные! — сказал он. — Ну что вам здесь, в Пятигорске, надобно? Говорите.

— Мы жаждем прежде всего принимать ванны, ваше превосходительство, — начал Столыпин.

— А потом — повеселиться немножко, — закончил Лермонтов. — Я, ваше превосходительство, ей-богу, честно воевал, и пулям не кланялся, и опять их песни скоро услышу. Так позвольте уж здесь хоть немножко о них позабыть!

— Ну, уж что с вами поделаешь. Отдыхайте у нас. Только смотрите, — погрозил он пальцем Лермонтову, — без шалостей!

Зато флигель-адъютант Траскин, узнав об этом, решительно потребовал, чтобы так называемые «больные» были немедленно отправлены либо к месту службы, либо в военный госпиталь при крепости Георгиевской. Но поскольку поручик Лермонтов уже успел подать своему полковому командиру Хлюпину и рапорт и медицинское свидетельство, его начальству ничего не оставалось, как дать ему разрешение жить в Пятигорске «вплоть до окончательного выздоровления».