Но бабушке легко было сказать, что пора спать: у нее в голове и в сердце не звучали неотвязной мелодией певучие строчки пушкинской поэмы и не вставала картина черкесского аула. А Миша заснул только на рассвете, твердо решив сегодня же попробовать самому написать о Кавказе.

Наскоро покончив с завтраком, он накинул курточку и выбежал в сад.

Осенние желтые деревья качались и шумели над его головой, и сухие листья шуршали под ногами. Но Мише казалось, что он слышит, как журчит по камушкам горный ручей, и что над ним сияет горячее южное солнце. И обо всем этом он хотел сказать такими же звучными стихами, какими был написан «Кавказский пленник».

Он мучился весь день, он изгрыз карандаш, записывая, и зачеркивая, и снова записывая непослушные строчки.

Но когда вечером прочитал написанное, порвал свои листки на мелкие кусочки и, покраснев от досады и огорчения, бросил их в топившуюся печь.

Было уже совсем поздно, когда мсье Капэ решил потушить свою свечу и улечься. Как всегда перед сном, он приоткрыл дверь в Мишенькину комнату, но не услыхал его ровного дыхания. Ему показалось, что он слышит какое-то сдержанное всхлипывание.

Тогда мсье Капэ зажег снова свечу и, подойдя с ней к кровати своего воспитанника, увидал, что он тихо плачет, зарывшись головой в подушку.

— Что такой? — с испугом спросил мсье Капэ: — Ти есть болен, мой маленький друг? Или кто-то тебе сделал обидно?

— Нет, совсем не то, совсем не то!.. — повторял Мишенька, все еще не поднимая головы.

— Что ж такой?

Мсье Капэ наклонился над ним, не замечая, что воск со свечи капает на одеяло.

— А то, что я никогда, никогда… — проговорил Миша, борясь со слезами, — не смогу сочинить ничего, хоть немножечко похожего на ту поэму!

— О-о, — сказал мсье Капэ, укоризненно покачивая головой, — такой умный мальшик и сегодня такой глюпый! Ти напишешь, ти все напишешь! Посмотрел на меня!

Заплаканное лицо поднялось от подушки, и темные глаза посмотрели на мсье Капэ и на свечку в его руке.

— Ти мне веришь?

— Верю, мсье Капэ…

— Ти напишешь ошень чудный поэм, — уверенно проговорил француз. — Ошень чудный. Эт-то сказаль Жан Базиль Капэ.

Еще заплаканное лицо, обращенное к мсье Капэ, вдруг осветилось веселой улыбкой, и мсье Капэ твердо сказал:

— Вот эт-то то самый. А теперь спать. Покойный ночь!

— Покойной ночи! — ответил ему уже веселый голос.

Когда через несколько минут мсье Капэ услыхал привычное его слуху ровное дыхание Мишеля, он окончательно потушил свою свечу и уже в полной темноте чему-то улыбнулся.

После короткой оттепели наступил ясный жесткий мороз, и мсье Капэ, мучительно кашляя и кутаясь в свой шарф, жался у натопленных печек и хмуро поглядывал на морозные узоры окошек.

Неожиданно перед обедом подлетели к дому большие сани, и из них вышел закутанный в медвежью шубу дядя Афанасий. Миша быстро сбежал по лестнице, чтобы первому встретить его в передней, — и остановился, пораженный переменой в лице, в фигуре, во всех движениях своего дяди. Показалось Мише, что это не дядя Афанасий, а какой-то очень похожий на него человек, только очень старый.

А Афанасий Алексеевич, увидев удивленное лицо Миши, взглянул на него каким-то чужим, потухшим взглядом и чужим голосом сказал:

— Да, брат… такие-то дела… — и пошел к бабушке.

Миша, точно притянутый странным, почти страшным видом дяди Афанасия, неслышно пошел вслед за ним.

Были сумерки, но у бабушки еще не зажигали свечей. Она сидела у маленького столика перед окном и раскладывала свой обычный пасьянс.

Удивленная и обрадованная, она встала навстречу брату.

— Афанасий Алексеевич, ну и обрадовал, батюшка! И как это только ты нас навестить собрался?.. — начала она весело и вдруг умолкла, точно у нее горло перехватило. — Ты что же это? Болел?

Афанасий Алексеевич отрицательно покачал головой и обнял бабушку.

— Садись, друг мой, ведь на тебе лица нет… — захлопотала, усаживая его, бабушка.

— Говори, братушка, — сказала она, садясь подле него, — говори, что случилось. Не томи, так хуже…

И Миша, стоявший в уголке, увидел, как она выпрямилась вся и глаза ее стали строгими и тревожными.

— Семья-то здорова? — спросила бабушка.

— Да.

— А брат Димитрий?

Дядя Афанасий закашлялся.

— Он… тоже… Не совсем, впрочем. Но об этом потом. — Он помолчал, потом медленно проговорил: — Четырнадцатого декабря в Петербурге восстание было — на Сенатской площади.

— Восстание, говоришь? — переспросила бабушка. — Кто же на кого восстал, мой друг? Не пойму я!..

— Восстали несколько полков, а вели их члены тайного общества. Многие, очень многие замешаны оказались.

— И как же они восстали? Служить, штоль, отказались?

— Отказались присягнуть новому государю. Но этого мало: вооруженные, они вышли на Сенатскую площадь и требовали конституции.

— Господи помилуй! — сказала бабушка, крестясь. — Что же им нужно, безумным?

И Мише показалось, что дядя Афанасий с какой-то торжественностью ответил:

— Они хотят отмены рабства в России, свободных прав для всех граждан, они хотят очень многого, но прежде всего — уничтожения крепостного права.

— А сами помещики! — вскричала бабушка.

— Они не жалеют ради этого не только своих имений, но и жизней своих.

Бабушка всплеснула руками:

— Ну и что же? Чем кончилось?

— Восстание подавлено, — медленно говорил Афанасий Алексеевич, — его руководители в крепости, и есть опасение, что их… что их не помилуют…

— Не помилуют?.. Не помилуют!.. — повторяла Елизавета Алексеевна, точно стараясь понять страшный смысл этих слов.

— А брат? А Димитрий? Что с ним? У него ведь бывали разные люди в имении-то… Последнее время он в своей подмосковной все жил. А не случился ли он в Петербурге? Чего доброго, на Сенатской площади? А? Ты что молчишь?

Афанасий Алексеевич молчал и, не двигаясь, смотрел в угол комнаты.

— Что же ты молчишь? Ведь в случае чего и ему заточение… крепость… унижение… позор… Да говори же!

— Он избежал всего…

— Избежал, говоришь? Не понимаю…

— Умер… — ответил он чуть слышно. — Третьего января… от разрыва сердца…

Бабушка уронила голову на грудь, и крупные слезы, стекая с ее лица, закапали на платье, на руки, и она их не замечала.

И Миша, похолодевший от страха, услыхал какие-то сдавленные звуки, которые точно вырвались из груди дяди Афанасия, когда он сказал:

— Димитрий и другие… так много их! Столько друзей!.. Столько замечательных людей… Лучших людей страны! И вот теперь — для скольких тюрьма на долгие годы, может, до конца дней!

— Все равно, — послышался детский голос, — тюрьму сломают, как сломали Бастилию!

Только теперь бабушка увидала своего внука; он стоял, прижавшись к ее конторке, испуганные глаза темнели на его бледном лице, но он крепко сжимал кулаки, чтобы не дать волю слезам.

Бабушка хотела рассердиться на него — и не могла. Она только сказала тихо:

— Мишенька, что же это ты, дружок?.. — И продолжала плакать.

Миша подбежал к ней из своего угла и, обняв, прижался головой к ее груди.

— Вот за то и люблю его, — сказала бабушка. — Своевольный он, а сердце у него большое, горячее.

Поздно вечером Миша сидел около кровати мсье Капэ и передавал ему, как умел, рассказ дяди Афанасия.

Голова у него горела от множества мыслей, но он чувствовал какое-то странное облегчение.

Он узнал, что есть люди, которые видят, что не все хорошо устроено на свете, и ради того, чтобы изменить и исправить это дурное, не жалеют даже своей жизни!

Они собрали войско и пошли на площадь, как те, которые взяли Бастилию!

Какие замечательные, какие великие это люди! Он хотел бы увидеть когда-нибудь хоть одного из них!

— Как вы думаете, мсье Капэ, их придут освободить? Тюрьму, в которую они заключены, могут взять да и разрушить, как Бастилию?