Миша в раздумье сидел на завалинке Ивашкиной избы. Он сидел так уже много времени и давно хотел бы уйти — и не мог. Он прислушивался к голосу, который доносился из избы через раскрытое оконце. Это был даже не голос, а еле слышный стон, иногда умолкавший, словно человек окончательно обессилел, но потом опять начинавший свою бессловесную прерывистую жалобу, свою мольбу о помощи, обращенную неведомо к кому.

Стонал лежавший в избе на жесткой лавке Никита, Макаров брат. Он был крепостным помещика Мосолова и хотел бежать от него, но его поймали и запороли на конюшне — так рассказал Мишеньке дядя Макар. А Никита был хворый сызмальства… Теперь вот Мосолов сдался на мольбы Макара: велел дворне выдать ему больного брата — пускай, мол, в Тарханах помирает, проку от него все равно в хозяйстве не будет.

И Никита помирал, а Макар кланялся Мосолову в ноги, благодаря его за то, что разрешил своему крепостному окончить жизнь в родной избе…

Иногда кто-нибудь из мужиков подходил к раскрытому оконцу и, постояв, уходил, покачивая головой. А Миша все сидел, точно прикованный этим раздирающим душу стоном.

Ивашка выбежал с ковшом и, набрав свежей воды из кадки, отнес ее в избу. Потом вернулся и стал около Миши, мрачно глядя куда-то в сторону.

— Ивашка, — спросил Миша тихо, — ему больно?

— Известное дело, а то чего ж..

— А что у него болит?

— Все кости болят, а перво-наперво печенка. Отбили ее…

— Ивашка, а он может поправиться?

Ивашка на минутку задумался.

— Не, не может, — ответил он решительно. — Лекарь намедни был, сказывал — до вечера не доживет.

— Я не уйду отсюда, Ивашка, — твердо сказал Миша.

И в ту же минуту откуда-то из-за угла закричали сразу несколько голосов.

— Мишенька, Мишель! — к нему спешили Христина Осиповна и мсье Капэ.

Но прежде них прибежала Настя.

— Ты чего же не скажешь барчуку, что им здесь не место? — сказала она Ивашке строго. — Пойдемте, Мишенька, вас бабушка кличет.

Так, увлекаемый сразу двумя и сопровождаемый мсье Капэ, вернулся Мишенька домой и был доставлен прямо в сад, где бабушка сидела на скамейке около цветника и с волнением ждала своего любимца.

Но, взглянув на него, она заволновалась еще больше. Мишенька, несмотря на жару, был очень бледен и молча уселся рядом с ней на скамью.

— Что такое с тобой, Мишенька, нынче сталось? — спросила, наконец, Елизавета Алексеевна, искоса поглядывая на внука. — И не бегаешь и не воюешь ни с кем. И с гостем своим Акимушкой поврозь сидишь. Может, головка болит?

Но Мишенька молча смотрел куда-то тем самым своим серьезным и тревожным взглядом, который так пугал ее.

— Бабушка, — спросил он наконец, — ведь Никита крестьянин?

— Да, крестьянин, — ответила бабушка, насторожившись.

— И Анисья его — крестьянка?

— Конечно, Мишенька, и Анисья — крестьянка.

— А Мосолов — помещик?

— Помещик и дворянин, — сказала бабушка, чувствуя уже, что неспроста начались эти вопросы. Всегда он так: начнет вопросы подводить — и не узнаешь что к чему.

Мишенька опять умолк, а помолчав, спросил:

— А с самого начала тоже было так?

— Да ты это про что, Мишенька?

— Про Мосолова, — сказал Мишенька сурово, — который Никиту запорол. В самом начале ему бы за это тоже несдобровать.

— Это какое ж такое начало? — спросила бабушка в глубоком недоумении.

— А вот, — сказал Мишенька, — когда люди начались.

После такого ответа Елизавета Алексеевна не знала, как ей поступить — посмеяться или рассердиться.

— Чего только тебе в голову не придет, Мишенька! — растерянно посмотрела она на внука. — Когда люди-то начались, тогда и были одни леса.

— Ну что ж, — сказал на это ее внук, — все равно тогда лучше было!

И, оставив онемевшую от удивления бабушку на скамейке, пошел от нее большими шагами по аллее.

— Как большой зашагал! — рассказывала потом бабушка Марии Акимовне. — У меня даже сердце захолонуло. Вот ведь каков ребенок!

В тот же вечер Елизавета Алексеевна написала Юрию Петровичу о том, что его сын нуждается в перемене воспитания и в развлечениях и что, по ее мнению, нужно бы запретить ему ходить на деревню и разговаривать с мужиками.

После этого и бабушка и Юрий Петрович, каждый по-своему, начали думать о том, что пора Мише приниматься за серьезные занятия с учителями по разным предметам.

Бабушка сначала и не хотела этого и возражала Юрию Петровичу, уговаривая его подождать еще хоть немного: во-первых, она опасалась, что здоровьем мальчик еще недостаточно для этого окреп, а потом, по ее мнению, он знал уже очень много для своего возраста.

— Он ведь не только по-французскому да по-немецкому знает, — уговаривала она Юрия Петровича, — он и по-русскому так пишет, что за ним не угонишься.

Но внук тревожил ее все больше, и однажды, несмотря на непогоду, Елизавета Алексеевна велела кучеру Прохору закладывать лошадей и явилась в Апалиху к Марии Акимовне прямо к утреннему чаю.

— У вас ничего не случилось, тетя Лиза? — встревоженно спросила Мария Акимовна.

— Благодарение богу, ничего, — ответила гостья, усаживаясь. — Приехала к тебе за советом. Решила я Мишенькино воспитание переменить.

— Почему переменить? — удивилась Мария Акимовна. — Разве в Мишином воспитании чего-нибудь не хватает?

— Не хватает, Машенька. И учителей не хватает и товарищей. Один твой Акимушка в приятелях у него, да ведь Мишенька постарше его. Одного Акимушки мало, хоть они и большие друзья. Да! — вспомнила бабушка. — Грек-то этот беглый, которого я наняла Мишеньке в учителя, и вовсе не ученым оказался, а красильщиком.

— Каким красильщиком?

— Собачьим, матушка. Мужиков теперь собачьи меха перекрашивать учит в енотки. Вот ведь грех-то какой! Как неладно! Вот и решила я: сегодня же еду к соседям просить у них учителей и сыновей.

Мария Акимовна с удивлением посмотрела на свою тетушку.

— Каких сыновей, тетя Лиза? Что-то я вас не понимаю.

— Да ведь учителей-то хороших мне никто от сыновей своих не уступит! А с ними вместе, может быть, и отпустят ко мне в дом. У меня они стали бы вместе с Мишенькой и учиться и веселиться.

— Что же, тетя Лиза, — сказала, подумав, Мария Акимовна, — это было бы очень хорошо. Только согласятся ли учителя?

— Уговорю. У меня всем хорошо будет, а Мишеньке одному нельзя больше расти: опять думать стал…

План Елизаветы Алексеевны удался как нельзя лучше, и скоро тихий тархановский дом стал похож на шумный скворечник, где, словно молодые скворцы, наполняя воздух своими неумолкающими голосами; обучались начальным наукам, дрались, развлекались и носились по всему парку мальчики в количестве почти целого десятка, и с ними самый шумный, самый озорной — Мишенька.

И только по окончании шумного дня приезжавшая из Апалихи Мария Акимовна и бабушка отдыхали, засиживаясь вдвоем далеко за полночь в опустевшей и безмолвной столовой, прислушиваясь к доносившемуся сверху кашлю мсье Капэ да к колотушке ночного сторожа.

Но через три месяца обнаружилось, что учитель математики, по-видимому, исчерпал свои познания и застрял на одном месте. Правда, учитель русской истории чрезвычайно увлекался своим предметом, а по географии мальчики уже знали все главные города и реки своего отечества, но бабушка и Мария Акимовна ясно видели, что скоро Мише нечему будет учиться у этих наставников. Все эти начальные предметы давались ему так легко и так далеко он ушел вперед в своих знаниях по сравнению с товарищами, что бабушка решила сообщить Юрию Петровичу: для дальнейшего Образования его сына нужны московские учителя.

А пока после окончания малообременительной учебной программы каждого дня в промежутках между шумными играми Миша скрывался от своих буйных сверстников в самую далекую часть парка и там, лежа на толстом слое опавшей хвои или на траве — что строго запрещалось и бабушкой и Христиной Осиповной, — читал с горящим от волнения лицом книги, принадлежавшие когда-то его матери.