— Эту мысль подали вы сами. Давайте говорить прямо.
Говорить прямо Угарова как раз и не собиралась, тем более с Еленой Сергеевной. Не та кандидатура. Просто ей хотелось прощупать почву, разведать, что думают педагоги о ее назначении на директорский пост, если такое назначение состоится. Пока ничего обнадеживающего не выведала. Ответы все больше получались неопределенные. Интеллигенция, разве поймешь, что у них в голове! Но сейчас-то она все поняла. Ох, эта Иванова, с виду приветливая, а уж умеет резануть по самому главному нерву. Ну, погоди, сейчас я тебе дам копоти. Кровью чихать станешь.
Вскочив с дивана, Угарова подбежала к столу. Ее глаза прозрачно посветлели.
— Прямо хочешь говорить? Давай прямо. У тебя притупилась партийная линия.
— Да? Это вы о Емельянове?
— Я все молчала, думала: образованная, сама поймет.
— Стыдно вам! — Елена Сергеевна резко поднялась. — Стыдно преследовать человека неизвестно за что!
Она закрыла глаза только на одну секунду. Она просто не могла видеть эту… Глупости, она не имеет права закрывать глаза, уходить от острого разговора, хотя заранее знает, что Угарову не прошибешь словами. А когда она через секунду открыла глаза, то с изумлением обнаружила себя лежащей на диване. Над ней склонилась Пашенька со стаканом воды, что-то мокрое прикладывала к голове.
Неподалеку сопит Угарова, вот и ее голос:
— Какие все слабонервные, слова не скажи.
И вдруг тихая, добрая Пашенька зашептала:
— Ох, да вы своими словами убить человека можете!
— А ты чего это взбрыкиваешь? Смотри!
— Смотрю! — не унималась Пашенька. — А только стыдно вам. Я-то ведь про вас все знаю. Все.
— Знаешь, так и молчи, тебе и положено все знать.
— Связалась я с вами! — Пашенька истерично всхлипнула и, заглушая рыдания, стала пить воду, но ей никак не удавалось сделать глоток, и вода в стакане не убывала. Тогда она решительно поставила стакан на стол: — Все. Больше я вам не пособница. И никаких писем ваших доносительных печатать не буду…
— Ох, что-то ты, девка, разгорячилась.
С трудом подняв руку, Елена Сергеевна сбросила с головы мокрый платок. Стало легче. Она заставила себя спустить ноги и сесть. Призрачность и тошнотворная непрочность мира ничуть не удивила ее и не обескуражила. За военные годы ко всему притерпелась, знала: сейчас пройдет и все встанет на свои места.
Глядя на Угарову, которая тоже казалась призрачной и тошнотворной, проговорила:
— Партийный долг обязывает бережно относиться к людям и отличать правого от виноватого.
Угарова, уже менее призрачная, но еще больше тошнотворная, проворчала:
— Ладно тебе. Черт их разберет, кто виноват. А ты бы со мной по-хорошему, а? Со мной бы бережно…
— По-хорошему? — Елена Сергеевна поднялась. От обморока осталась только какая-то поднебесная легкость и плавность движений. — Попробуем по-хорошему. По самому хорошему. Пашенька, набери-ка номер приемной энкавэдэ.
Пронзительно охнула Угарова:
— Ох, да что ты вздумала!
А Пашенька воскликнула радостно и очень почтительно:
— Я сейчас, Елена Сергеевна! — И выпорхнула из кабинета.
Все еще продолжая охать, Угарова забегала по кабинету. Обвислые полы вязаной кофты били ее по бедрам.
— Ох, зря ты это вздумала.
Елена Сергеевна совсем уже пришла в себя и даже попыталась улыбнуться. Улыбка не совсем получилась, но почему-то именно этот намек на улыбку особенно убил Угарову.
— О чем ты там-то толковать-то будешь? — спросила она сдавленным шепотом.
— О будущем, — озабоченно ответила Елена Сергеевна. — О нашем с вами будущем. О Емельянове, и о всех этих мальчиках и девочках, которых мы должны научить уму-разуму, приготовить их к новой жизни…
На директорском столе резко зазвонил телефон. Елена Сергеевна взяла трубку. Угарова пригорюнилась на старом директорском диване.
ТРЕВОГА ДУШИ
Именно забота о будущем заставила Елену Сергеевну выйти из дома в этот осенний неуютный вечер. Сумеречная улица пуста и сыра. Уже вспыхивал тусклый, переливчатый свет в запотелых окнах. Свет, рождающий тоскливую осеннюю тревогу. Впрочем, не будь его, тревога бы не уменьшилась. Тревога души — такое может быть и при самом ярком освещении.
Эта мысль показалась ей вполне декадентской. Наедине она допускала такую приправу к своим мыслям и к своим стихам, которые она писала втайне даже от своих близких. Без такой приправы они были бы совсем пресными, и мысли, и стихи. Но об этом никому не полагалось знать.
Вот если бы так же просто можно было бы спрятать все добрые порывы неспокойной души! Загнать их подальше туда, откуда они появились. Как легко стало бы жить! И как презренна была бы такая жизнь. Тусклая, как этот свет в окнах. Душа — кладбище добрых порывов. Вот снова декадентщина. Кому она, такая душа, нужна?
Чего только ни взбредет в голову по пути в такое учреждение, даже название которого произносится шепотом и с оглядкой. Тут невольно приходят в голову разные тревожные мысли. В обычное-то время разве вспомнишь о душе…
Вот этот дом. Загороженный шторами свет в окнах. Большой бюст Дзержинского на гранитном постаменте у входа. Ветер крутит у подножия желтые листья. Массивная дверь. У двери часовой. Елена Сергеевна торопливо прошла мимо и за угол в бюро пропусков. Снова вернулась обратно, но теперь в руке у нее пропуск, и на какое-то время она почувствовала себя выключенной из жизни.
Массивная дверь неожиданно легко отворилась, и Елена Сергеевна оказалась в ином царстве, устланном красными ковровыми дорожками, освещенном мягким красным и золотым светом. Здесь, в полукруглой нише, тоже стоял огромный, почти до потолка, гипсовый, под бронзу окрашенный монумент. Вся ниша за ним была задрапирована красным бархатом. У его ног, обутых в огромные солдатские сапоги, много цветов. Глядя на него, нельзя было отделаться от впечатления, что именно отсюда, от этого золотого идола, распространяется красно-золотистый свет и даже резкое парфюмерное благоухание. Во всем этом было что-то от примитивного великолепия языческих алтарей. Елена Сергеевна долго не могла понять, чем это пахнет, какой-то полузабытый запах, но только, вступив в коридор, где запах был крепче и определеннее, она поняла, что это просто одеколон. И не из лучших. Но все равно, она чувствовала себя грешницей, по ошибке затесавшейся в этот теплый, тихий рай.
Ее сразу провели в большую комнату, оказавшуюся приемной. Тут сидели один ангел и один грешник: невозмутимая выхоленная дева за маленьким столиком у высокой двери и на диване — истомленный ожиданием усатый мужчина. Она села рядом и тоже стала ждать.
Высокая дверь отворилась, и в приемную неторопливо вышел среднего роста и средних лет человек в отличном темно-сиреневом костюме. Его полное румяное лицо и темные глаза благожелательно сияли. Дева плавно поднялась: появился начальник.
— Здравствуйте, — проговорил он приятным баритоном, подавая руку Елене Сергеевне и усатому мужчине. — Вы знакомы? Нет? А пришли ко мне по одному и тому же делу.
Елена Сергеевна удивленно взглянула на усатого. Тот улыбнулся:
— Да я же вас знаю, хотя и заочно, так сказать. Семен Емельянов много о вас рассказывал. А я вроде его попечитель, хотя и самозваный. Гурьев, Василий Васильевич.
— Садитесь, — сказал начальник и сам сел на стул, предупредительно пододвинутый выхоленной девой. — А с вами, Елена Сергеевна, мы неоднократно встречались на партконференциях.
— Да, я помню, — ответила она, успокаиваясь оттого, что свидание, которого она так трепетно ожидала, принимает непринужденный характер. Она только все ждала, когда же начальник заговорит о самом деле, и, волнуясь, готовилась все рассказать так, чтобы он выслушал и понял, как важно то, за чем они пришли.
Но начальник заговорил о работе музыкального училища и о музыке вообще, обнаружив полное незнание предмета. Но это ничуть его не смущало. Он держался с превосходством взрослого, которому захотелось снисходительно потолковать с ребенком о его ребячьих делах. Потом он поговорил с Гурьевым насчет предстоящей зимней рыбалки. В этом вопросе он оказался очень эрудированным и даже дал несколько советов, по-видимому, дельных, потому что Василий Васильевич заинтересованно вникал в подробности.
