Заметив это, начальник нажал кнопку звонка. Бесшумно вошла секретарша, он глазами указал ей на окна, она опустила кремовые шторы до половины окон, прекратив неуместное солнечное бесчинство. Деловой сумрак разлился по кабинету, и в этом сумраке уверенно и капитально прозвучали заключительные слова, призывающие завершить строительство первой очереди комбината и досрочно выдать продукцию.

Такая речь, похожая тоже на боевой приказ, исключала всякие обсуждения и тем более споры. Так она и была задумана, как приказ и как боевой призыв. В этом ее сила, и в этом же Сеня усмотрел ее слабость. Приказы, призывы — это теперь не проходит. Теперь требуется дело, расчет. Только точность, доказательность могут воодушевлять, а этого Бакшину как раз и не хватило.

Наверное, то же самое, что и Сеня, подумали и другие, потому что после бакшинских призывов наступило какое-то легкое оцепенение. Потом раздался неясный шепот, кто-то двинул стулом, кто-то крякнул, но до сознания Бакшина еще не докатился этот первый вал — предвестник шторма, и поэтому, когда Сеня попросил слова, он поощрительно пророкотал:

— Ну, давай, давай…

Но первая же фраза Сениного выступления насторожила его.

— Представитель главка, — начал Сеня, — попытался уверить нас в том, что у нас все идет так хорошо, что ничего лучшего не требуется, и что так и должно быть.

Насторожил Бакшина в самом начале даже не самый смысл того, что сказал Сеня, а тон, каким это было сказано, — тон, в котором сквозь приличное почтение решительно пробивалось явное несогласие с заключением комиссии.

«Представитель главка» вынул платок и приложил его к влажному лбу.

— Продолжай, продолжай, — проговорил Бакшин, поудобнее устраиваясь в кресле, словно приготавливаясь выслушать нечто очень для себя приятное. В кабинете, нагретом яростным солнцем, сделалось жарко, и он сидел, обмахиваясь платком.

Начальник управления снова вызвал секретаршу, что-то шепнул ей, она вышла, оставив открытой дверь в приемную. Дышать стало легче.

У всех присутствующих не было никакого сомнения в исходе неравного спора, который так отважно начал Сеня. Почти все хорошо его знали как дельного работника и как веселого, открытого человека. Но, когда того требовали обстоятельства, этот дельный и веселый умел постоять за свое мнение. А то, что теперь собирается отстаивать Сеня, волновало всех, и многие приготовились, если придется, решительно поддержать его.

— Так вот, я в своем письме написал я готов подтвердить, что сегодняшнее объективное благополучие завтра может обернуться срывом всего плана, — решительно проговорил Сеня.

— Мы что же, по-вашему, совсем слепые? — не выдержал начальник управления.

Но Бакшин остановил его, подняв руку с платком. Можно подумать, будто он выкинул белый флаг. Сдается или предлагает мирные переговоры. Такая озорная мысль мелькнула, наверное, не только у одного Сени.

Он взглянул на Бакшина и встретил его доброжелательный и любопытствующий взгляд. Так может смотреть любящий дед на проказливого внука, ожидая, какую еще штуку тот выкинет. Этот взгляд только ненадолго смутил Сеню. Он хорошо знал крутой и не признающий преград нрав Бакшина и, может быть, поэтому нисколько не поверил в доброжелательность. Ирония, скорей всего, и сознание своей силы и власти.

Что бы это ни было, Сеня решил высказать все до конца. И он сказал все, что хотел, не пропустив ни одного пункта из того обвинительного заключения, которое уже давно и доказательно было изложено в его письме. Просчет был заложен уже в самом графике строительства. Комбинат строили хорошо, добротно, а бытовые объекты медленно или совсем не строили. Рабочих и сейчас не хватает, а когда будет пущена первая очередь, то окажется, что работать-то некому.

— Человеку нужен дом. Жилье. Тогда и комбинат, и неприветливая тайга покажутся ему родным добрым домом. И он сто раз подумает, прежде чем уйти из этого дома. Это только бездомному легко собрать чемодан и — айда на другую стройку. Его везде примут. Он — строитель. И он достоин нашей заботы, потому что уже за все заплатил и еще заплатит и торговаться не станет, — отдаст, сколько спросят, да еще и от себя добавит. Вот тогда никого не придется призывать на сверхплановые подвиги.

— Хорошо говорят у вас в Сосногорске, — все еще доброжелательно произнес Бакшин. — Красиво.

Но и это явно ироническое замечание теперь уже нисколько не смутило Сеню, даже наоборот, оно придало ему больше уверенности. «Красиво! — не очень-то почтительно подумал он. — Вот сейчас будет вам красота!»

— Красиво говорят, — повторил Бакшин.

Но, услыхав чей-то одинокий угодливый смешок, он недовольно одернул, пророкотал:

— Ничего смешного в этом нет.

И этим своим грозным замечанием совсем покорил Сеню и заставил его вспомнить мамино утверждение о том, что Бакшин — человек высокой чести. Но тут же вдруг вспомнились гневные Асины слова о «старом зле». Только так она и называла все, что связано с Бакшиным. Высокая честь и старое зло — как могут в одном человеке совместиться эти две противоборствующие силы?

А если могут? Ну что же, будем биться со «старым злом», которое все еще мешает нам строить! Теперь уже никто не мешал Сене высказаться до конца. И все, что он передумал за последние годы, что говорили ему друзья и недруги, что много раз пристрастно обсуждалось на различных совещаниях, все это он собрал, отбросил второстепенное, оставив только самое главное. Это была та программа, какая, по мнению многих, могла бы исправить положение на строительстве. Верно, тогда первая очередь могла войти в строй не досрочно, а в строго установленные сроки, но зато будет построено все самое необходимое для нормальной жизни в тайге.

Это была деловая программа, начисто исключающая победные рапорты, торжественные митинги, высокие премии, но зато позволяющая все сработать добротно и, главное, укрепить рабочий коллектив.

— Первую очередь досрочно пустить можно, — не очень определенно и даже как бы сомневаясь в своем обещании, проговорил Сеня. — И первую партию продукции можем выдать. А что дальше? Работать с кем будем? У нас уже и сейчас острая нехватка рабочих. Причем, и это самое главное, уходят лучшие работники, как раз те, кого мы готовим для работы на комбинате.

— Плохо, значит, работаете с людьми, — заметил один из членов комиссии и хотел еще что-то сказать, но Бакшин постучал карандашом по стакану и сердито бросил карандаш на стол. Видно было, что не очень-то он надеется беседами да обещаниями удержать людей в тайге.

А Сеня вообще не обратил внимания на это вполне бессмысленное замечание. Он сказал, что, если пустить комбинат в строго запланированные сроки, а не досрочно, тогда можно будет подтянуть жилищное и бытовое строительство и никого не придется уговаривать.

Потом он заговорил о дороге. Почему-то ее строительство намечено только на будущий год. Решение явно ошибочное: лето у нас короткое, и вся готовая продукция, которую не вывезем за навигацию, будет лежать под снегом, потому что о складах вообще не подумали.

Все это Бакшин знал, поэтому слушал без внимания, явно думая о чем-то своем, к совещанию не относящемся. Но вдруг он встрепенулся, поднял голову.

— Не смотрим мы далеко вперед, — проговорил Сеня решительно. — А ведь мы работаем для будущего, потому что только так и можно работать. И при этом надо думать не только о том, чего ты хочешь от будущего, но — и это главное — чего само будущее от тебя потребует. Сегодня строить надо так, чтобы завтра никто не смог бы нам сказать: «Плохо вы, дорогие товарищи, думали, и потому плохо у вас и получалось!» И чтобы мы сами себя не могли бы упрекнуть ни в чем. Отвечать за завтрашний день комбината придется тем, кто его сегодня строит, — нам с вами.

Когда Сеня все сказал и опустился на свое место, в кабинете наступила выжидательная тишина. Все ждут, и он тоже ждет, что скажет Бакшин, и он был готов ко всему вплоть до сокрушительного разгрома. Выступить против «самого» Бакшина — на это не всякий отважится.