Верно, он тут же сообразил, что нельзя связывать эти два совершенно не сравнимых случая, а чувство юмора заставило поглядеть на все это и на самого себя со стороны. Ведь эта толстуха совсем его не знает. А тут приходит такой лохматый, обозленный и начинает о чем-то переговариваться с ее детенышем. Конечно, она всполошилась.

А почему она Юртаева не любит? Может быть, она вообще не любит домовладельцев? Что-то не похоже. Надо спросить его самого.

Раздался призывный свист. Сеня оглянулся. Вот он, «домовладелец». Выглядывает из окна своего мезонина.

— Давай сюда!

Но не успел Сеня дойти до крыльца, как Юртаев оказался около него.

— Здорово! Что так долго?

— Кто это? — Сеня посмотрел на бело-розовую.

— А, уже познакомился? Платонова. Мария Ивановна.

— Она как? — Сеня покрутил пальцем около своего лба.

Юртаев его сразу понял:

— Нет. Она здорово умная. Заведующая столовой. Там, знаешь… у них там все умные.

Сеня спросил, почему она рассердилась, едва он сказал, к кому пришел. История оказалась очень простой. Она живет в старом флигеле, а у Юртаева долго пустовала отличная большая комната. Она хотела снять эту комнату или даже купить и предлагала за нее хорошую плату и часть даже продуктами, но он сказал, что ворованных продуктов ему не надо. Она очень рассердилась. Но когда он пустил к себе эвакуированных, да еще совершенно бесплатно, то и совсем взбесилась.

— Она, знаешь, как меня увидит, даже глаза закрывает от злости.

Вслед за Юртаевым Сеня поднялся наверх по рассохшейся лестнице. Ступеньки под ногами скрипели, ахали, стонали на разные голоса, словно это была не лестница, а ксилофон.

— Бандура, — сказал Юртаев.

Сеня согласился.

— Похоже. Это в самом деле твой дом?

— Мой. А что?

— Весь дом?

— Зачем мне весь? Вот этот верх. Мезонин называется. Вот в этой комнате направо Маринка живет. Слышишь?

— Ага. Огинский. Полонез.

Постояли у двери. Послушали.

— Лихо играет, — уважительно прошептал Юртаев. Вздохнул: — Когда час, когда два, и все одно и то же. Пошли ко мне, там не так громко слышно.

Сеню поразили прибранность и домовитый уют комнаты. Совсем не похоже, что здесь живет одинокий рабочий парень. Светлые окна, цветы на подоконниках, скатерть на комоде. Даже ковер на стене, где диван, и на ковре две фотографии. Наверное, отец и мать. Богато живет Юртаев, устроенно. Домовладелец. А прибирает неужели все сам? Конечно, еще неизвестно, хорошо это или плохо для рабочего парня — такая домовитость…

Не решаясь сразу вынести приговор, Сеня томился у порога на плетеном коврике и никак не отважился ступить на пол, пугающий своим блеском и чистотой. Это было так же страшновато, как опустить ногу в воду, не зная глубины.

Очевидно разгадав его сомнения, Юртаев рассмеялся:

— Валяй, проходи.

Сам он бесстрашно расхаживал по всем половицам и говорил:

— Тут меня самого насчет чистоты так, брат, строгают, будь здоров. Тетя Сима. У нее правильный порядок…

Сеня осторожно, по одной половичке, прошел и сел на диване. Юртаев против него у стола. Он пальцем указал куда-то на пол, и Сеня понял, что блюстительница порядка, тетя Сима, живет в нижнем этаже. Так оно и оказалось. Внизу жили Гурьевы. Сам Василий Васильевич Гурьев — сменный мастер. Под его началом состоит Володька Юртаев. На том же заводе, только в другом цехе, работает и сын Гурьева — Олег, а двое старших в армии. И еще дочка есть, Лиза, ей всего год.

Мать всего этого большого семейства, Серафима Семеновна, в доме главная. Здесь все в ее воле. С Володиной матерью они были старинные подруги. И вообще, Юртаевы и Гурьевы всегда жили в прочной дружбе. Деды, отцы и дети — все работали на одном заводе, общими были все беды и радости, общий построили дом и даже детей не делили на своих и чужих. Всем поровну и подзатыльников, и копеек на семечки.

Юртаев ничего не сказал про своих родителей, и Сеня понял, что спрашивать нельзя, надо подождать, когда человек сам расскажет, а не расскажет, значит, есть на то причина. Но Юртаев все сказал сам:

— Живу один. Переходи ко мне, будем вдвоем жить. Отец и мама на фронте погибли еще в сорок втором. Ты, если надумаешь, давай прямо сюда. Вот на этом диване и спать будешь.

Сеня ничего не ответил. Все равно без Аси он не может ничего решить. Не может и не имеет права. Так что пока нечего об этом и толковать. А Юртаев, наверное, и сам догадался: сразу перестал уговаривать.

— Конечно, как хочешь, твое дело.

Из-за стены, завешенной ковром, прорывались знакомые звуки, нагоняя незнакомую тоску. Никогда он даже и не думал, что тоска по музыке может на какое-то время заглушить все волнения и боли. Это — как удар грома, который вдруг поглощает все остальные звуки. Сеня даже почувствовал холодок на кончиках пальцев, будто они уже прикоснулись к чутким клавишам. Тоска.

Не в силах сдерживаться, он обернулся и несколько раз изо всей силы ударил кулаком по ковру. Музыка оборвалась. Марина заахала и что-то пропищала за стенкой.

— Пианиссимо тут, слышишь, пианиссимо! — закричал Сеня, — а у тебя черт те что!..

— Это кто?

— Не жми на педали, говорю!

Марина еще что-то прокричала в ответ, захлопали двери, и она тут же появилась сама, в чем-то голубом, волосы распущены по плечам и по спине.

— Ах, Сеня! Я так сразу и подумала, что эго ты. Володька-то, бедняк, привык и уже не реагирует.

— Ты здорово стала играть, — пробормотал Сеня, пораженный непривычным для него домашним видом Марины. — На педали только жмешь без толку.

— Сама знаю. Ты говорил, помнишь, будто от моей музыки валерьянкой пахнет? А я теперь совсем не так играть стала. Что со мной сделалось? Мама говорит, это у меня от переходного возраста.

— У тебя не полонез, а какой-то получается марш. Хотя, может быть, и возраст. — Сеня в замешательстве посмотрел на Марину: красивая она стала, что ли? И пробормотал: — Очень может быть.

— Хочешь поиграть? — предложила она, усаживаясь на диван около него.

— Не знаю. Наверное.

— Пойдем.

Прижав вздрагивающие пальцы к коленям, Сеня не сразу ответил:

— Потом. Когда-нибудь…

Марина тихо и соболезнующе проговорила:

— Я понимаю… Пойдем. Хочешь, я совсем уйду, одного тебя оставлю?

— Нет, — твердо решил Сеня. — Мне теперь не надо. Я на завод поступаю.

Она живо обернулась к нему и, заглядывая в его глаза, проговорила с горячим негодованием:

— Ты не имеешь права! У тебя талант! Даже говорить так ты не имеешь права. Как ты можешь?

Ее глаза влажно заблестели, пухлые губы раскрылись и задрожали. Сеню смутили не ее негодующие слова, а ее глаза и то, что он впервые заметил, какие они у нее яркие и какая она сама стала красивая. Чтобы заглушить свое смущение, он подумал: вот сейчас она заплачет или засмеется, и все это у нее получается так легко и просто, что, наверное, она и сама не поймет, плачет она или смеется.

Но Марина не заплакала и не засмеялась, а с какой-то очень пылкой готовностью спросила:

— Чем тебе помочь? Ну скажи — чем? Мы для тебя все сделаем. Правда, Володя?

И даже положила руку на его плечо.

Очень добрая, самая добрая на всем курсе. Всегда болеет за чужие неудачи, а свои переносит с удивительной легкостью и даже как будто с удовольствием. Поморгает длинными ресницами, повздыхает, и снова ей весело. Добрая и легкомысленная, все так считают.

— Чем ты можешь помочь? — спросил Сеня, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить ее руку.

— Я не знаю, чем. Володя, а ты?

Юртаев убежденно ответил:

— А что тут рассуждать? Все ясно: Семену надо работать. Я тоже работаю и еще учусь. Десятый класс заканчиваю. И ничего. Успеваю.

— Ох, какой ты! — Марина от возмущения стиснула ладони.

Почувствовав, что плечо его свободно, Сеня отодвинулся на самый край дивана. Не заметив этого, Марина продолжала: