Вспомнив сегодняшний разговор с актером, Сеня подумал, что комендантские опасения эти небезосновательны, что вскоре и подтвердилось.

В день похорон Сеня, поеживаясь от пронзительного ветра, стоял у трибуны, специально выстроенной под самым гигантским портретом. Из серой небесной мглы вырывались крупные сырые снежинки, подхваченные ветром, они с разлету били в лица, липли к одежде, набивались в складки траурной ленты. Снежные созвездия залепили весь портрет. Припорошенные снегом усы сделали улыбку вождя еще более загадочной и совсем уж неземной.

Перед трибуной похаживал видный мужчина в потертом кожаном пальто и в генеральской папахе, тоже очень потертой. Красномордый этот мужчина имел чаплинские усишки и очень строго поглядывал на все происходящее. Заведующий поселковым коммунхозом, или, как он сам себя называл, — комендант города Красногорска. В общем, завхоз, и, как всякий хозяйственник, он был убежден, что без него и без его распоряжений ничего путного не получится, поэтому он немедленно учредил охранный пост у входа на трибуну.

А на трибуне, отвертываясь от ветра, поеживаясь и притоптывая по неструганым доскам, уже собралось все строительное руководство. Тут же был и прибывший на траурный митинг представитель из областного комитета партии.

— Где же народ? — спросил он, глядя, как с полсотни продрогших людей сиротливо жмутся друг к другу, стараясь укрыться от ветра. Всего полсотни вместо тысячи работающих на строительстве.

Никто ему не ответил, он посмотрел на свои часы и потом зачем-то на небо. Все, кто стоял на трибуне, тоже посмотрели на небо, словно оттуда должен снизойти ответ, но ничего, кроме мутной мглы и снежного кипения, там не было.

— Все понятно… — сам догадался высокий гость.

И комендант поспешил подтвердить начальственную догадку:

— Вот именно! Поскольку административно высланные. Нарушают…

— Нарушают?

— Так точно. Официально ведь им объявлено — день нерабочий. А они что? А они все, как один, вышли на работу. Не подчиняются. — С явной растерянностью докладывал комендант. — Злостно работают…

«Злостно работают, — подумал Сеня, — вот дурак-то! А впрочем, и не совсем дурак: бунт, которого он опасался, налицо».

И сам комендант считал так, стоя перед трибуной навытяжку, он обстоятельно и в то же время сокрушенно оправдывался:

— Граждане, говорю, чего же вы, граждане, нарушаете. Там, на трибуне, руководство дожидается. А что я от них слышу: «Иди ты на фиг». И при этом, извиняюсь, выражаются по-всякому… В такие знаменательные для всего народа дни, подобные выражения…

Лицо начальника строительства сморщилось, словно от боли. Поманив коменданта пальцем, он приказал:

— Иди-ка ты, проверь, как там у меня в кабинете. И чтоб все в полном порядке…

Возмущенно гудела тайга, плотно обступившая строительную площадь. Репродукторы, только сегодня установленные на конторской крыше, изливали скорбные мелодии над истерзанной, поруганной землей. Разрываемые порывами ветра, звуки взлетали и падали, как черные встревоженные птицы. Где-то за тридевять земель, за лесами, за горами в далекой Москве хоронили то, что осталось от Сталина-человека, а здесь, в тайге, двусмысленная его улыбка все еще пробивалась сквозь снеговые звезды, и люди, приплясывая от стужи, тоскливо думали: «Хоть бы поскорее они там…»

Наконец-то отревели-отгудели надрывные гудки в репродукторах, отгремели похоронные залпы и, как только торжественно и победно, словно вожделенный отбой, грянул гимн, первыми торопливо сошли на землю все, кто был на трибуне. Окоченевшие, они, покашливая и трубно сморкаясь, устремились в контору, где в кабинете начальника приготовлено что-то вроде поминального стола. Все дружно подняли стаканы и дружно, в скорбном безмолвии выпили. И в жарко натопленном кабинете всем стало хорошо, как в раю.

А все остальные, недостойные райской утехи, кинулись по домам или к кострам, разожженным работягами для отдыха и перекура. А Сеня направился к себе в общежитие, да по дороге передумал, вспомнив, что Усатов — большой любитель тепла — раз навсегда приказал уборщице дров не жалеть. И в самом деле, в прорабской было так жарко натоплено, что Сеня сразу согрелся и уходить не захотел.

Заскрипела входная дверь, с грохотом захлопнулась, и по коридору простучало, словно покатился камень с горки. Усатов — никто кроме него так отчаянно не гремит сапогами.

— О! А вы уже здесь? Погода, чтоб ей… Работяги-то наши: как только гимн услыхали, так сразу и пошабашили, — выкрикивал он, торопливо стаскивая сапоги. Он придвинул стул к печке и прижал ступни к горячим кирпичам.

— А вы говорили, что все высланные сразу же сбегут, а они вон что…

— Они так бунтуют, — проговорил Усатов, блаженно улыбаясь и поглаживая ступнями кирпичи. — Некоторые уже и до похорон отмечаться перестали в комендатуре. И ничего с ними не сделаешь, время не то…

— Похоронили эпоху, — с неожиданным ликованием воскликнул Сеня и сейчас же услыхал резонное возражение:

— Не то говорите. Человека пока что похоронили, а эпоха, она, брат, живучая. Она еще на костылях шкандыбать будет, пока сама себя не изживет.

— Философия, — отметил Сеня. — Вы прямо философ, я это давно заметил.

— Может быть, — согласился Усатов. — Все может быть, поскольку мы, строители, — сплошь философы. А причина такому печальному явлению в нашем бытие вполне известна: материалу не дают, людей не хватает, а строить надо, план выполнять. К тому же всевозможные начальники, как комары, вьются вокруг и для создания энтузиазма всячески угрожают. Тут, брат, поневоле в философию ударишься.

Так, отогревая пятки, Усатов объяснил причину возникновения философского мышления у строителей. Объяснив, пообещал:

— Дальше, полагаю, будет еще хуже.

После чего Сеня окончательно убедился, что настаивать на отпуске, даже кратковременном, не имеет никакого смысла. Тогда он тоже разулся и, пододвинув стул, пристроил свои пятки рядом с усатовскими.

— Вот, так-то оно лучше, — одобрил Мушкетер и снова зафилософствовал: — человеку всегда чего надо? Ему чего нет, того и надо, а что в избытке, то уж надоело. А вот в тепле человеку всегда хорошо.

Черный ворон сидел на портрете, на самой верхней планке. Где-то за рекой, за таежной далью неоглядной, всходило солнце. Вспыхнули верхушки старых сосен, засверкала и пошла скатываться роса, падая на нежно зеленеющий мховый ковер, весь усыпанный светло-розовыми звездами стыдливых таежных цветиков.

Покачнулись и пошли на убыль белые ночи, и такие же длительные рассветы. Светлые туманы призрачно бродили по тайге и только перед самым восходом скатывались по берегу к реке и оседали на блестящих плотах и на штабелях баланса. Кончалось бледное таежное лето.

Пробили подъем в лагерной зоне: частые удары в рельсу, звенящие тонко и занудливо, как комариный стон, в таежной темной глубине. Ахнул и коротко прокатился по округе заводской гудок. А ворон и не шелохнулся. Побудка. Давно уж он привык ко всем этим беспокойным звукам, которые доносились даже до той буреломной глухомани, где на старой сосне построил он свое гнездо. Людей он знал, так же как и всех своих немногочисленных врагов, понимая, чем они сильны и в чем он сильнее их — своих врагов. Вот люди: они не умеют летать, движения их медлительны, но, несмотря на это, они главные враги. Сидя на недосягаемой для людей высоте, он настороженно следил, как двое выползли из своей норы, остановились, смотрят на него и негромко о чем-то каркают.

Двое, которые стояли внизу и, задрав головы, с удивлением рассматривали нелюдимую птицу, были начхоз поселка и бухгалтер. Они пришли сюда спозаранку, чтобы решить одно важное и тонкое, с политической точки зрения, дело.

Бухгалтер — высокий, тощий человек, прозванный Экскаватором за могучую челюсть, квадратный подбородок и широкий рот, оснащенный большими редкими зубами.

— Это откуда его занесло?! — воскликнул он гулким, хотя и глуховатым голосом. — Вещая птица и даже отчасти зловещая…