Заскрипело кресло. Слегка повернувшись к начальнику управления, Бакшин подчеркнуто деловым тоном спросил:

— А не назначить ли нам его начальником строительства? Для пущей ответственности…

Приняв это предложение как милостивую шутку, тот ответил, показывая, что понял всю тонкость начальственной иронии:

— Так уж, наверное, придется. Он вот какой рассудительный.

«Посмейтесь, поиграйте, — торжествуя, подумал Сеня. — Ответить-то все равно придется. Вон как все насторожились…» Он имел право торжествовать, потому что сказал все, что хотел и о чем говорят на строительстве, и, он уверен, сейчас тоже молчать не будут. Он поднял голову и осмотрелся. Только двое или трое постарались не заметить его взгляда. Валя Шагова что-то записывала. Не отрываясь от своего дела, она четко и требовательно проговорила:

— Я не думаю, что мы тут собрались для шуток…

— А тут никто и не шутит, — по-прежнему деловым тоном сказал Бакшин. — Ты сам-то как? — спросил он, повернувшись к Сене.

Не успел еще Сеня ничего сообразить, как Бакшин снова спросил, и его вопрос прозвучал грозно, как предупреждение:

— Вытянешь?

И только сейчас Сеня понял, что его спрашивают вполне серьезно. Он это понял самым первым, когда все еще предполагали, что это не больше как легкая разминка перед длительным обсуждением вполне серьезных, хотя и спорных предложений. И он, не очень, правда, уверенно, ответил:

— Надо вытянуть. Необходимо.

Этим многообещающим заверением он как бы нарушил напряженную тишину, все ожили, словно наконец-то получили то, чего долго ждали, а дождавшись, увидели, что все это совсем не то, чего хотели. Что-то до того новое и неожиданное, что сразу и не поймешь, лучше оно или хуже старого. Ничего пока не известно.

Слова, только сейчас сказанные Сеней, как бы включили «шум в зале», а он сам, ошеломленный всем поворотом событий, тоже не мог понять, хуже это или лучше того, что он ожидал. Он только слышал возбужденные голоса, кто-то сказал: «Вот это поворот!», кто-то засмеялся. В дверях, привлеченная «шумом в зале», возникла секретарша, наклонилась к сидящему с краю, он что-то ей сказал, отчего у нее округлились накрашенные глаза и приоткрылся накрашенный рот.

Как спасительный маяк, мелькнула Валина рука — может быть, она требовала предоставить ей слово, или просто выкрикнула: «Ты молодец, Сеня!», в общем шуме услышать было невозможно, он только понял то, что она выкрикнула.

Но тут Бакшин, увидав Валину руку, прекратил всеобщий разгул:

— Слово секретарю райкома, — снисходительно проговорил он и усмехнулся, вспомнив, как в свое время он отчитывал ее, эту девчонку, партизанскую радистку. В свое время… А теперь «эта девчонка» вполне может отчитать его, своего командира, хотя он убежден, что его-то время еще не ушло. Не ушло, а этот мальчик уже отчитал его. Такая невеселая мысль ничуть его не огорчила, а почему-то развеселила, но никто, кроме Вали, не мог понять истинного значения его снисходительной улыбки. Она тоже чуть-чуть заметно улыбнулась и одобрительно проговорила:

— Только сейчас, дорогие товарищи, мы все стали свидетелями смелого и, я бы сказала, дальновидного предложения, которое прекрасно символизирует живительные перемены, происходящие в нашей стране…

После совещания, уже покинув кабинет начальника, Сеня вспомнил, что он не передал Бакшину маминого приглашения, но как это сделать теперь, он не знал. Захочет ли Бакшин разговаривать с ним? Уже все попрощались друг с другом и разошлись, а он все еще маялся в приемной, лениво переговариваясь с утомленной секретаршей. Начальственный звонок вызвал ее. Вернувшись, она сказала:

— Товарищ Бакшин просил вас не уходить.

Скоро вышел Бакшин.

— Пошли, — проговорил он и стремительно, как всегда, легко опираясь на палку, вышел в пустынный коридор.

Сеня последовал за ним. Так, молча, они прошли через огромный сумеречный, как собор, вестибюль. Тяжелые двери, вздохнув, открылись, пропуская их, и, закрываясь, снова вздохнули. Хорошие, добротные двери, рассчитанные на солидных посетителей. Мраморная площадка, мраморные ступени, серые львы по сторонам широкой лестницы, мягкий свет, пропущенный сквозь матовые стекла. Величественный стиль, которому сегодня еще раз дали по шапке.

Прикурив на верхней площадке, Бакшин сказал — как показалось Сене — вполне добродушно:

— Вот ты и добился своего. Молодец.

Сеня не совсем почтительно подумал: «Это вы добились своего», — но уважение, которое он всегда испытывал к Бакшину, заставило его смолчать.

Львы глядели в темноту неживыми глазами. Разверстые их пасти забиты пылью и мусором. Нет, уж не зарычат. Бакшин ощутил острое желание прочистить собственное горло, что и сделал. Раздался раскатистый, подозрительно похожий на львиный, рык. Оглянувшись на льва — на льва, а не на Бакшина, — Сеня хихикнул. Именно хихикнул, как бы подчеркивая обидное сходство. Это же подумалось и Бакшину. Чепуха: он и бетонный лев? Ничего общего. Он откашлялся и сплюнул к самому подножию постамента, пресекая всякую попытку посмеиваться на его счет. И это явилось также и его местью за внезапное сочувствие подавившимся львам. Явно неуместные скульптурные излишества, которые, если что-то там олицетворяют, то разве что отсутствие чувства меры у строителей.

Спускаясь по ступенькам, он не глядел на своего спутника, который тоже что-то олицетворяет, хотя Бакшин твердо знал, что именно. Его, Бакшина, будущее — вот что. Именно о таком будущем он думал и совсем еще недавно, когда в последний раз разговаривал с сыном. О будущем смелом, расчетливом, настойчивом, но тогда ему и в голову не пришло, что это будущее восстанет против него.

Покосившись на своего спутника, Бакшин, однако, не заметил ничего для себя обидного. Сеня шел с ним рядом и молчал. Великодушие победителя или неловкость, которая иногда примешивается к торжеству?

— Не думайте, что мне легко, — неожиданно проговорил Сеня.

— Ладно, не оправдывайся…

— Оправдываться? В чем?

Какая уж тут неловкость? Бакшин усмехнулся:

— Ты знаешь, какой груз ты на себя взвалил?

— Мало я еще знаю.

— И не боишься?

— Побаиваюсь, — признался Сеня.

— Не бойся, поможем, — пообещал Бакшин и почему-то добавил: — В будущем.

— Будущее сегодня жить хочет, а не когда-нибудь потом.

— Сказано хорошо, — похвалил Бакшин. — А хотел в музыканты.

— Музыка — это не мое дело, это я понял, а вот какое мое — этого долго понять не мог. Тут вы мне здорово помогли. Помните, когда вы город восстанавливали? Вот тогда и пришло решение. Вы меня сразу своим делом захватили. Строителем меня сделали.

— Вот за это тебе спасибо, — стараясь не показать своего волнения, проговорил Бакшин.

Он находился в таком ошеломляюще счастливом состоянии, словно он был слеп какой-то внутренней слепотой, которая не мешает человеку видеть все вокруг, но не дает видеть самого себя, своего отношения к окружающему. И вот теперь прозрел и увидел все, что прежде было скрыто от него. И это случилось не вдруг, а зрело в нем давно, накапливалось, как вода в чаше. Сенино смелое выступление, как последняя капля, переполнило эту чашу. Сенина победа — это и его, Бакшина, победа, потому что именно он сделал Сеню строителем.

Взволнованный этим прозрением, Бакшин увидел своего сына. Никогда еще не слышал он благодарности от Степана, хотя для него-то сделано неизмеримо больше, чем для Емельянова. Сделано все, хотя сам Степан считает, будто ему чего-то еще недодали. Недоплатили. И жена тоже требует признания своих заслуг. Какая уж тут благодарность! Он так и уехал, не поняв, как это в его доме, где все помыслы были подчинены служению высокому долгу, завелось такое душевное стяжательство? И вот только теперь понял, как он сам виноват во всем этом. Он сам сделал их такими. Разве он знал, как растет его сын, какие мысли бродят в его голове? Разве он заметил, что его жена из «комсомолочки Наташи» превращается в холодную чиновницу? Ничего он не видел и ничего не знал, потому что и сам думал, что его долг выше всего, и все, что он делал, все это только для дела, а не для людей. Людей он не видел, и даже самых своих близких.