«Не похожа», — сказал Сашка про Наталью Николаевну. Этого Бакшин никогда не думал. Для него она была все такая же, какой он увидал ее в тот удивительный вечер тысяча девятьсот двадцать восьмого года в обстановке, имитирующей военную и, как потом он убедился, нисколько на нее не похожую.

Комсомольская организация совместно с военкоматом проводила военную игру — «красные» против «синих». Пропыленные, прожаренные солнцем парни и девушки, доблестно завершив поход, отдыхали в березовой роще. «Красные» и «синие», забыв и усталость, и недавние сражения, веселились напропалую.

Василий Бакшин, будучи заведующим коллегией агитации и пропаганды горкома комсомола, все никак не мог сообразить, прилично ли ему в его звании вместе со всеми предаться веселью. Кроме того, тут была студентка пединститута Наташа Шарова, к которой он относился с той начальственной томностью, какая, по его мнению, соответствовала его званию. Но на самом-то деле он просто робел перед ней, потому что был влюблен. Большой сильный парень с такими мужественными, сурово сдвинутыми бровями, стыдливо скрывал свою любовь. Но это было, как говорится, «совершенно секретно».

Она носила «юнгштурмовку»: гимнастерка и юбка цвета хаки, такая же фуражка, заломленная назад, ремень стягивал не очень-то тонкую талию, и портупея по диагонали как бы сдерживала пышную, рвущуюся вперед грудь. Наташа стояла под огромной березой, широко расставив крепкие, блестящие от загара ноги. Она тоже не принимала никакого участия в общем веселье, хотя не была обременена никаким высоким положением. Потом-то она созналась, что тоже была влюблена в Васю и держалась отчужденно только для того, чтобы он обратил на нее внимание.

На нее набежала ватага парней и девушек, окружили и запели удалыми голосами:

Наташа некоторое время крепилась, старалась сохранить задумчивость, но она была очень молода, переполнена здоровьем, и смех распирал ее.

— Да ну вас! — сказала она и присоединилась к удалому хору. Увлекая всех, побежала к тому месту, где стоял Бакшин, угнетаемый ответственностью перед… эпохой, что ли? и вполне безответственной любовью.

И под руководством Наташи они про него тоже спели что-то очень озорное и вполне бессмысленное:

Хотя, впрочем, какой-то смысл тут должен быть, но какой? Этого он так и не успел решить — она схватила его за руку, все куда-то побежали, и он вместе со всеми, а потом неожиданно они оказались вдвоем. Где-то вдали среди берез горели костры, и там еще пели, но уже без прежней удали. Она первая поцеловала его, сам бы он в то время не отважился.

Она и потом, когда поженились, всегда и во всем была первая. Она командовала, а он подчинялся, вначале с восторгом, потом с уважением, а дальше по привычке. Этого слова Бакшин не любил и заменял его словом «традиция», но от этого ничего не менялось: в доме всегда властвовала «комсомолочка Наташа», а Бакшин и единственный их сын Степан, снисходительно и в то же время мужественно улыбаясь, подчинялись ей.

У нее оказался сильный характер и непоколебимая логика. Верно, Бакшин иногда подумывал, что это обычное женское упрямство, но вслух такого не говорил. Вскоре после женитьбы она заставила его учиться. Он поступил в строительный институт. Жить было трудновато — ее учительское жалованье и его стипендия. Но, чем труднее, тем великолепнее расцветают мечты о будущей жизни. А спустя много лет, когда он уже работал сначала главным инженером, потом начальником строительства, когда наступила эта великолепная жизнь, мечты исчезли. На них попросту не хватало времени. Да и потребность предаваться мечтам миновала. Конечно, может, где-нибудь еще и водились мечтатели, но Бакшина они совершенно не интересовали. Все это значит, что молодость прошла, а он этого даже и не заметил.

Ничего он не замечал, кроме работы. Даже никогда точно не знал, в каком классе учится сын и, тем более, как учится. Он строил. Все радости и печали были связаны с делом. Других не знал ни печалей, ни радостей. Приезжая домой, обычно поздно вечером, говорил жене: «Обнаружили течь в четвертом котловане». А у нее и своих забот много, домашних, служебных, и, кроме того, она ничего не понимала в строительстве. «Господи, этого еще не хватало!» Но оказывается — это очень хорошо, что наконец-то обнаружили эту проклятую течь: «Три дня бились, пока нашли. Теперь дело пойдет».

Но вместе с тем она гордилась мужем, и его положением начальника крупного строительного треста, и двумя его орденами, и тем, что Сталин упомянул его имя как одного из передовых командиров пятилетки. Для его тридцати лет — блестящая карьера.

А он и о жене знал так же мало, как о сыне, но был глубоко убежден, что у него прекрасная, крепкая семья, не замечая, что семьи-то в сущности и нет. Есть три человека, живут они под одной крышей, каждый по себе, только для себя, для своего дела, не заглядывая в дела другого. Но всем окружающим тоже казалось, что семья хорошая.

Никогда Бакшин не был карьеристом, и личное благополучие ничуть его не заботило. Он шел, куда посылала партия, и делал то, что она приказывала. Полное и самоотверженное подчинение — иначе он и не мыслил своей жизни. Подчиняться и подчинять себе — в этом он видел смысл дисциплины, без которой немыслима жизнь общества. И каким бы сложным и трудным ни было поручение, он его выполнял и гордился тем, что именно ему поручается все самое трудное. Именно трудные задания составляли смысл и гордость его жизни, но в этом он не любил признаваться, хотя гордость — не бахвальство.

Больничная койка располагает к воспоминаниям и самоанализу, особенно, когда опасность миновала, все боли и все муки уже позади и до сознания уже дошло, что самое лучшее на свете — это жизнь.

Эти простейшие истины, несмотря на их банальность, являются первыми и несомненными признаками того, что человек пошел на поправку.

И вот тут-то и начинается жадное поглощение той жизнеутверждающей информации, которую доставляют радиорепродукторы, контролируемое врачами чтение газет и никем не контролируемые россказни и слухи, которые всегда опережают официальные сообщения. Тем они и завлекательны. Человек рвется в жизнь и скорее хочет узнать все, что там произошло, пока он отсутствовал, и что происходит сейчас. В это время в каждом пробуждаются дремавшие до поры неведомые силы, и даже самый смирный человек становится бунтарем, готовым восстать против ненавистного госпитального режима.

Именно в эти мятежные дни Бакшин, проклиная свое затянувшееся недомогание, принял одно, главное решение. Он решил, как только соберется с силами и ознакомится с теми «обстоятельствами», которые жена не решилась доверить письму, снять с доктора Емельяновой тяжкое обвинение. Никакие обстоятельства не должны повлиять на его решение. Справедливость будет восстановлена.

Вторым его решением было — разыскать Семена Емельянова, все рассказать ему и помочь всем, чем только можно.

Бакшин должен выполнить еще один свой долг. Только и всего. А все эти рассуждения насчет душевных издержек не стоят того, чтобы о них много говорить, когда потрясен весь мир. Долг, только долг — и ничего больше. Будущее потребует неизмеримо больше сил и душевного напряжения. Этот мальчик, Семен Емельянов, потребует. Он захочет узнать не только, как все получилось, но и для чего?

Ох, как мало мы думаем о своем таком близком будущем!

Бакшин вздохнул, и Сашка сейчас же поднял голову. Вот, тоже будущее.

— Батя, чего?

— Ничего. Спи.

И этот тоже спросит. И уже спрашивает, ведь он только и приехал затем, чтобы быть под рукой у своего командира в предстоящей боевой операции. Разведчик, заброшенный из будущего. Лежит вот, посапывает, а что у него в голове? Спроси — не скажет.