Повздыхав над зеркальцем, так что его поверхность слегка затуманилась, отчего глубина сделалась еще таинственнее, Валя бросила его в сумку. Щелкнул металлический наконечник ремешка. Она раскрыла блокнот с пометками на сегодняшний день. Все эти дела придется отставить и срочно выехать в Сосновые Горы. Она позвонила и сказала секретарше:

— Николай Николаевич пришел? Попроси его ко мне…

Снова телефон. Междугородная. Она махнула рукой.

— Я слушаю, — проговорила она и, узнав голос Емельянова, спросила: — Ты откуда?.. В городе?.. Как же так? А к вам комиссия…

— Знаю. Мне здесь в управлении сказали, они не думали, что комиссия так сразу выедет в Сосновые Горы. Да не в этом дело. Комиссию возглавляет Бакшин.

— Что? Наш Батя!..

Сене показалось, что, заглушая гудение проводов, в ее голосе прозвучали и восторг, и удивление, и даже, кажется, испуг. Но он твердо заявил:

— Я буду стоять на своем, до конца.

— Хорошо, — ответила Валя. — Как мама?

— Я еще ее не видел. Да, она сказала, что к ним в клинику привезли Ожгибесова. — Он ожидал нового взрыва удивления или хотя бы заинтересованности, но услыхал ее ровный четкий голос:

— Удивительный сегодня день. Столько в него ворвалось прошлого, и все сразу. Утром я получила книжку, наш Сашка написал. Про Ожгибесова. «Огненный черт».

— Это что, такое название? Здорово?

— Да. Слушай, а что с ним? С Ожгибесовым?

— Мама сказала, ничего особенного. Старые раны.

И снова ровный, четкий голос, несколько назидательный:

— Старые раны? Они, мой дорогой, самые больные. Поверь мне. Даже если и совершенно затянулись.

— Ладно, поверил. Когда увидимся?

— Сейчас поеду на стройку, встречусь с комиссией. Не беспокойся. Как у нас говорилось, наше дело правое, мы победим.

— Был такой лозунг.

— Это не лозунг. Это у нас навечно. Ну, до скорой встречи. Маме привет и Ожгибесову, Ты его навести в больнице, слышишь? Обязательно.

Сеня посмотрел на часы — мама ждет его в больнице, это недалеко от управления, и он решил сначала забежать к Юртаеву, который работал здесь же, но никакого отношения к Сосногорскому комплексу не имел. Сене просто хотелось повидать старого друга и морально подкрепиться перед решающим боем.

В просторном управленческом коридоре он встретил Марину — жену Юртаева. Она устремилась к Сене, нарядная, улыбчивая, благожелательная. Ничуть не изменилась с тех пор, когда училась вместе с Сеней в музыкальном училище. Она окончила консерваторию и сама стала учительницей, но Сене казалось, что она все такая же, как и была, — самая добрая девчонка и самая восторженная.

— Сенечка, родной, ты приехал?.. — порывисто обняла Сеню и смутила щедрым, душевным поцелуем.

— Ты, Маринка, прямо как…

— Замолчи, замолчи! Твои сравнения все я знаю! Ты когда приехал?

— Только что. Ты к Володьке?

— Ох, Сенечка, ты же знаешь наше училище. Мир фальшивых звуков. Сегодня программу выпускного вечера будем составлять, все переругаемся. — Она так рассмеялась на весь коридор, будто сказала что-то очень веселое. Подхватив Сеню под руку, она потащила его к юртаевскому кабинету, доверительно нашептывая: — Как только у нас в училище что-нибудь намечается, мероприятие или скандал, я всегда к Володе забегаю, бодрости набраться.

«И я тоже», — подумал Сеня и, не скрывая зависти, сказал:

— Хорошо живется Володьке…

Чуткая Марина только и поняла, что ему живется не так хорошо, как ее мужу.

— Сенечка, бедняга. — Погладила руку и тут же счастливо рассмеялась: — Володька мой решительный, и отважный, и верный, и ты будь таким же, — проговорила она, продолжая поглаживать его руку, осторожно спросила: — А ты как? Чем-то ты встревожен?

Вместо ответа он ударил ладонью в дверь кабинета.

— Ого! — приветствовал их Юртаев и спросил у жены: — Ты где его поймала, этого возмутителя сосногорского спокойствия?

Оказалось, что Юртаев знает все, и даже больше, чем Сеня. Он сказал, что комиссия приехала не только проверить, как идут дела и правильно ли они идут, но и решить, как им идти дальше. Думая, что все это Сене тоже известно, Юртаев рассказывал, обращаясь к Марине, и было видно, что ей интересно слушать, а ему интересно рассказывать, и что они очень хорошо понимают друг друга, вникают во все дела. И поэтому, когда она начала учить Сеню, как ему надо держаться и разговаривать с Бакшиным, он выслушал ее с полным вниманием. Это Маринку-то! Сначала он слушал ее только из уважения к Юртаеву, но скоро понял, что ее советы заслуживают и внимания, и уважения. Тем более, как видно, она тоже все знает и во всем согласна с мужем, потому что любит его и живет его заботами, так же, как, наверное, и он — соучастник всех ее дел.

Женился Юртаев, еще когда учился на последнем курсе, а Марина заканчивала консерваторию. Там же, только на вокальном отделении, учился и Олег Гурьев — друг Володькиного детства и соперник в любви. Они вместе и очень дружно ухаживали за Мариной. Подсаживая друг друга, они добирались до ее балкона с букетами сирени. Расставаясь, Марина и Юртаев поклялись в вечной любви. Но вдруг пришло от Марины письмо: «Олег сделал мне предложение. Я, конечно, сказала, что люблю одного тебя. Все против нас: Олег, мама, вся родня — знаешь, какая это сила! Мне трудно». Юртаев сказал Сене: «Я поеду, расшибу эту их лавочку!» Сеня отдал ему все свои деньги и все мамины. Юртаев поехал и под истошные вопли родни женился на Марине. Их не остановил даже находящийся в стадии становления необычайно красивый бас Олега.

«Вот так и живут, — подумал Сеня. — А что же я?..»

Тут Марина вспомнила, для чего пришла, но у нее уже не хватило времени на свои музыкальные дела. Подхватив портфель, она помахала рукой и от двери проговорила:

— Пока, мальчики. Сеня, к нам приходи обязательно с мамой. Сто лет не был. У тебя на щеке мои губы остались, сотри.

Исчезла. Разглядывая следы губной помады на своем носовом платке, Сеня проговорил:

— И в самом деле, давно я у вас не бывал.

— Ты хочешь сказать, что Марина изменилась?

— Да, и здорово.

Юртаев усмехнулся. Он вышел из-за стола и сел рядом с другом на диване.

— Никто не изменился, ни я, ни она. Это все твоя учительница, Елена Сергеевна. Ты к ней зайди, слышишь? Ты сам подумай, какой она редкостный человек. Помнишь, как у нас с Мариной вначале не очень-то заладилось? Это тогда еще, когда Марина после консерватории приехала ко мне. Мы тогда никому ничего не говорили, даже ты не знал. Даже и не догадывался. Ничего особенного и не происходило как будто. Просто мысли такие начали заводиться: а не ошиблись ли мы, что поженились, как-то раньше вроде казалось лучше. Я замечаю, и она мной не очень-то довольна. Как-то письмо ее прочел к матери. У нас ведь все в открытую — увидал на столе недописанное письмо, а там вопрос: «Мама, что такое семейное счастье?» Если человек спрашивает о семейном счастье, это значит, до края дошел. Семья, значит, разваливается. С виду вроде все нормально, как у людей, а на самом деле скучно нам обоим. Сидим вместе и скучаем. А что делать, чтобы не скучать, не знаем.

— Ну и что же? — спросил Сеня. — Что же случилось? Какое чудо произошло?

— Вот тебе и чудо. Пришла к нам Елена Сергеевна. Вечером. У Маринки глаза округлились, да и я тоже удивился: что это она? Ну, говорю, садитесь. А она к Маринке: «Выйди, мне с твоим мужем поговорить надо». Остались мы вдвоем. Она мне: «Вы только не подумайте, будто Марина на вас жаловалась. Нет, она не такая девочка. Она жаловалась сама на себя, что не нашла к вам дороги. Так и живет в одиночестве, без вас, и вы тоже без нее. Каждый сам по себе». Я спрашиваю: «Что же делать?» А она отвечает: «Делать ничего и не надо. Все у вас очень хорошо. Все есть: молодость, любовь, хорошая работа, отличные друзья и дома, и на работе. И вы сами — смотрите, какие хорошие!» Так она говорит, а я думаю: и в самом деле, чего нам, дуракам, не хватает? Да, говорю, все у нас есть. А она: «Контакта у вас нет». Какого контакта, мы — душа в душу. «Нет, как раз душевного контакта у вас и нет. Вы ей когда-нибудь рассказывали о своей работе?» Да что же там интересного? «Вам интересно? И Марине тоже интересно. Вот, значит, вы перед ней в долгу: она-то пыталась вам рассказать о своей работе, а вы сказали, что ничего в музыке не понимаете. Это, во-первых, неверно, а во-вторых, как-то неловко это, в музыке не понимать. Это все равно, что признаться: я глухой, как кирпич…»