— Проживу, вас не спрошу.

— А почему и не спросить? Я — умелый житель. Я, хочешь если, научу.

И в самом деле начал учить, не дожидаясь Сениного согласия. Все, что он говорил, совсем не походило на речь нормального человека. В здоровом мире, у нормальных людей и быть не может таких мыслей.

— Если захочешь, начнется у тебя приятное существование. Как у людей. Ты приходи ко мне и не пожалеешь. Знаешь, какое у меня занятие? У меня занятие душевное. Красивое. Я человеку в горе услугу делаю. В беде помогаю.

Сеня упал на кровать. Он даже отвернулся к стенке, чтобы только не видеть урода. Но спрятаться от его речей оказалось не так-то легко.

— Знаю я, как вы помогаете! — закричал Сеня.

Ударив ладонями, Кузька оттолкнулся от пола, подскочил по-воробьиному и оказался у самой кровати, заговорил уважительным голосом:

— Вон ты как зашелся-закинулся. Ну, это ничего. Это хорошо даже… Теперь я тебе обязательно помочь хочу. К хорошему месту тебя пристроить…

— Не надо мне ничего!

— Отчего же так — не надо? Ты теперь, как прижмут тебя некоторые доброхоты, ты прямо ко мне.

— Уходи ты, уходи… — У Сени не было больше сил отбиваться от уродливых речей Кузьки Конского. Он закрыл глаза и ничего больше не слышал…

Первый после болезни выход из дома. Раннее утро. Очень просторное и ослепительно-светлое небо. Сене показалось, что он такого никогда еще не видел. От волнения его начала трясти мелкая дрожь. От волнения и от слабости. Пришлось присесть у ворот и прижать колени одно к другому, чтобы не очень тряслись.

И, как всегда после болезни, хотелось есть. По правде говоря, до болезни он тоже не очень-то бывал сыт, но тогда об этом не думалось так остро, как сейчас, и никогда так не подташнивало.

Ася пошла на рынок, понесла последнее, что осталось в доме и что имело какую-то рыночную ценность, — лаковые туфли Сениного отца, совсем новые, он надевал их только, когда приходилось играть на открытой эстраде. Уже продано все, без чего можно обойтись и что можно продать, и даже концертный смокинг отца. А туфли все откладывали: что за них дадут?

Сеня нагнулся и осторожно сорвал травинку. Усыпанная мелкими капельками росы, она сверкала, как дорогая брошка. Он положил ее в рот и стал жевать. От легкой горечи еще больше захотелось есть.

Находятся же люди, у которых столько еды, что они отдают ее за вещи. Сене еще никогда не приходилось бывать на рынке, и он не знал, что это за люди. Ася отзывалась о них с презрением и ненавистью. Сеня тоже ненавидел их и думал, что все они так же уродливы, как, например, Кузька Конский. Нормальные люди работают, голодают, но все свои силы отдают для победы над врагом.

Он проглотил травинку. Тошнота усилилась, но озноб прошел, наверное, оттого, что начало как следует пригревать солнышко.

Он встал и пошел, неуверенно переставляя ноги и радуясь тому, что может идти сам, ни за что не держась. Бледная тонкая кожа обтянула скулы, и он шел, улыбаясь, похожий на маленького старичка.

Его радовало умение ходить и что этому не надо учиться, а только вспоминать свое прежнее умение, что значительно проще, чем заучивать еще неизвестное. Так же, как в музыке, когда захочется сыграть что-нибудь давнее, забытое, сначала пальцы спотыкаются на прохладных клавишах, а потом все припомнится, придет уверенность и сила.

Он шел, как вспоминал забытую музыку. И уже почти достиг конца квартала, но тут из-за угла на него налетела Ася. Размахивая своей клеенчатой кошелкой, она бросилась к нему:

— Ты зачем это, зачем?

— Иду, Ася! Смотри.

Она посмотрела на него и тоже сначала вроде бы улыбнулась, а потом лицо ее сморщилось, будто у нее заболели зубы, и она заплакала.

— С чего это ты? — удивился Сеня. Впервые он видел, что Ася плачет.

Сгоняя кулаком слезы, она старалась улыбнуться, но ничего из этого не получалось. Все равно у нее лились слезы, и она все приговаривала:

— Дура я, такая я дура…

— Это ты что? Меня жалеешь?

— Ты, когда смеешься, на старичка похож. Дома-то не так заметно.

— Наплевать. Главное — я пошел.

— Тебе бы еды сейчас побольше. Вот я хлеба принесла, целую буханку, и сало, смотри, какой шматок. Очень удачно выменяла. Баба одна нашлась, она сразу туфли взяла и, дура такая, сразу надела и пошла по грязи. Я ее знаю. Бабу эту. Барыга вечная. Нет, ты подумай, в лакированных по грязи!

— Не будем переживать, — сказал Сеня, глотая слюну. — Будем есть сало.

— Только нам и дела, что о вещах тужить, — рассудительно отозвалась Ася. Поддерживая Сеню, она вела его к дому и, всхлипывая, уговаривала: — Тебе теперь на все наплевать, только бы поправиться. А ты далеко от дома-то не уходи все-таки.

Сеня обещал, но на другой день он решил, что с него хватит этого добровольного заточения. Как только Ася ушла в школу, он тут же и решил отправиться в свое первое дальнее путешествие.

Путешествие по неведомой стране. Какая она? Это предстояло выяснить, хотя он заранее знал, что ничего хорошего его тут не ожидает, что тут он чужой. Училище, гостиница, библиотека, театр — вот те немногие места в городе, которые он успел узнать. Туда он мог приходить, когда хотел, там он был свой человек. А сейчас?

Из училища его выгнали, в гостиницу просто не пустят, театр уехал, а в библиотеке ему нечего делать. Чужой и никому не нужный в городе, которого он не знал.

Город и в самом деле был ему почти не знаком. На этих улицах он бывал только зимой и очень давно. Вот почему сейчас он ничего не узнавал.

Сеня читал названия улиц на синих дощечках и старался запомнить их, чтобы потом не заблудиться среди этих деревянных и каменных домиков, не очень-то похожих на городские. А может быть, это пригород? Но вот он неожиданно вышел на большую, очень знакомую улицу и увидал театральный сквер, а за ним гостиницу. «Семиэтажна»! Сквозь ветки, усыпанные коричневато-зелеными почками, желтели высокие стены, удручающе прямые плоскости, прорезанные удручающе однообразными прямоугольниками окон. Солнце, как могло, приукрасило эту коробку: позолотило стены и в окнах зажгло ослепительные огни. А вон сверкает и то окно, из которого Сеня впервые увидел город и из которого сейчас, может быть, выглядывает кто-нибудь другой. Ох, как давно это было! Так давно, что невозможно сразу и припомнить всего, что произошло и что так изменило и его жизнь, и его самого.

Улица была чиста и пустынна в этот весенний полдень. Вдоль тротуаров кое-где еще пробирались утомленные ручьи. Сеня прислонился к серой стене здания телеграфа. Он никак не хотел сознаться, что болезнь не совсем оставила его и все еще бродит в нем, на чем особенно настаивала Ася.

По улице пробежал трамвай, набитый людьми. Подождав, пока он пройдет, Сеня оттолкнулся от стены и побрел через улицу к скверу, надеясь там отыскать место, где можно посидеть. Конечно, никаких скамеек в сквере не оказалось. Не было даже столбиков, к которым были прибиты скамейки. Все ушло на дрова.

Но один столбик все-таки отыскался. Его уже пытались вывернуть, но у добытчиков силенок не хватило. Сеня удобно устроился на столбике. Солнце начало здорово припекать.

Надвинув козырек кепки на глаза, Сеня снова приготовился припомнить все про ночь, про чужой берег. Чтобы создать подходящее для горьких воспоминаний настроение, он вздохнул. Раз и еще раз. Но настроение не создавалось. Определенно не хотелось погружаться в мутную воду воспоминаний, не хотелось и вздыхать.

Хотелось подумать о будущем. И хотя ничего веселого и легкого он не ожидал от своего ближайшего будущего, но тем лучше. Значит, придется повоевать. Придется подраться. Ну и что ж, он готов.

Задумавшись, он не сразу заметил, что около него вертятся два мальчика. Большие мальчики, лет им, наверное, по десять. Оба по-весеннему конопатые, плохо одетые, но умытые. Домашние, видать, мальчики. И, как все ребята военного времени, самостоятельные и смелые.