Он ушел в столовую и там у своего столика еще раз перечел письмо. Не вычитав ничего нового, он начал размышлять. Конечно, взрослые в конце концов все-таки разбираются в своих делах. Сначала все запутают, а потом начинают разбираться. Такое убеждение, основанное на его житейском и боевом опыте, всегда толкало его на самостоятельные действия. Война отняла у него все детские радости, но не оставила времени, чтобы пожалеть об этом. Да он и не считал себя человеком, которого обидела судьба. Люди, случалось, обижали, и, как он сам считал, себе же во вред. Он был уверен, что, будь он около Бакшина, ничего бы тогда с командиром не случилось…

А вскоре пришло письмо и от Семена Емельянова — названого брата. Этого письма Сашке тоже не дали. Тогда он понял, что ждать ему тут дальше нечего.

— Ну вот и уезжаю я от вас. Отбываю.

— Да что ты, Саша? — не очень удивленно спросила Наталья Николаевна.

— Поеду к Бате. К командиру нашему.

Они только что кончили ужинать, и Наталья Николаевна смотрела, как Саша убирает со стола посуду, и думала о своих многочисленных делах, какие назначены на завтра.

— А когда ты вернешься? Тебе еще столько сделать надо к учебному году.

Сашка отнес посуду на кухню, вернулся и только тогда ответил:

— Как Батя скажет.

— Его зовут Василий Ильич.

— Это я знаю.

— А называешь Батей… Теперь он тебе не командир, я думаю.

На это Сашка ничего не ответил, и когда она попыталась уточнить срок Сашкиного возвращения, то ничего не добилась, и даже не поняла, вернется ли он вообще. По всему видно, что он не намерен жить у них. Этому она не очень удивилась. Ей и самой всегда казалось, что Сашка не приживется в их доме, хотя совсем не понимала, почему. Неопределенность положения ее не устраивала. Она всегда все умела объяснить очень убедительно и на этот раз не успокоилась, пока, как ей показалось, не открыла причины и даже нашла подходящее сравнение: дичок — растение, принесенное из леса и пересаженное на культурную почву, — не приживается. Аллегория эта на время успокоила ее. Ей и в голову не пришло, что всему виною ее высокоразвитое чувство долга, чувство до того стерильное, что в нем не осталось места для самого обыкновенного человеческого тепла.

А вот Сашка так очень удивился тому, что Наталья Николаевна даже отговаривать его не стала. Она сама и билет ему купила, и продуктов на дорогу собрала. И еще — он так и не понял, осуждает она его или одобряет. Или ей все равно? Или она даже рада, что в доме не будет чужого человека?

Так раздумывал Сашка, не подозревая даже, какое разрушение он произвел своим поступком в том незыблемом здании жизненного уклада, которое возвела для себя Наталья Николаевна. Не здание даже, а крепость. Карьеристка не для себя, а для дела, она считала, что чем выше поставлен человек, тем больше он обязан сделать для общества. Ради доверенного ей дела она готова была отдать всю себя, того же требовала от людей и всей душой негодовала, если с ней не соглашались. Долг прежде всего. Выполнить то, что велит долг, а какой ценой — это уж не имеет никакого значения.

А Сашка? С одной стороны, он отказался выполнить главную свою обязанность перед обществом — учиться. Это очень плохо. И в то же время он стремился выполнить свой долг в ущерб своему благополучию, что Натальей Николаевной ценилось превыше всего.

Всю дорогу до вокзала она наставляла его:

— Учиться тебе надо, Саша, где бы ты ни жил, это главная твоя обязанность. Запомни это.

И на вокзале, уже у самого вагона, она тем же учительским тоном проговорила:

— Ты запомни и никогда не забывай, что в нашем доме ты свой человек. И этот дом тебе родной. — У нее как-то особенно блеснули глаза, она вдруг нагнулась и прижалась губами к его щеке: — Спасибо тебе, милый, за все.

Это получилось так неожиданно и совсем не по-учительски, что Сашка растерялся. «Плачет, — подумал он. — Что это она?» Не стирая со своей щеки ее нечаянной слезы, он вскинул ладонь к пилотке:

— Счастливо оставаться. За нашего Батю я всегда… — И поспешил укрыться в вагоне.

Госпиталь, где лежал Бакшин, возглавлял доктор Недубов, которого все считали человеком властным и бездушным. Он это знал, но как хирург, привыкший иметь дело с человеческим телом, не особенно интересовался душой. Пусть этим занимаются терапевты и, отчасти, психиатры, хотя эти последние так часто сталкиваются со всякими душевными явлениями, что тоже перестают принимать ее всерьез. Поэтому Недубов относился к людям с некоторой снисходительностью, граничащей с добродушным цинизмом. Но столкновение с Сашкой поколебало даже и его.

Сашка явился как раз в тот момент, когда у Недубова появилась некоторая надежда удержать душу, которая пока еще непрочно держалась в израненном бакшинском теле.

Отдыхая между двумя операциями, он вышел покурить на крыльцо. Весна в самом цвету, а все еще тянет острым холодком, особенно когда сядет солнце. В сумерках белеет широченная река, за ней синие горы, поросшие лесом, и все так велико, что человек неминуемо должен потеряться в этих хвойных, гранитных, водных просторах и необъятностях.

А в сущности, что такое человек, если на него посмотреть глазами хирурга? Тем более такого хирурга, который в перерывах задумывается о величии Вселенной и ничтожестве человека. «Да, — подумал доктор, — здорово, значит, я устал и отупел, если в голову полезли такие первозданные, примитивные мысли. А ну-ка, за дело!»

Он бросил окурок и глубоко вздохнул, запасаясь свежим воздухом, и тут же услышал:

— Разрешите обратиться.

Внизу у крыльца стоял мальчик в сапогах, в стеганке, в пилотке. Стоял по всей форме, ждал ответа.

— Ты откуда такой взялся?

Мальчишеский голос настойчиво повторил:

— Разрешите обратиться.

— Ну, давай, обращайся. Только быстро. Минута сроку.

Но уже через полминуты все стало ясно. Явился мальчишка-партизан из отряда, где Бакшин был командиром, и просит разрешения свидеться.

— Ничего не выйдет, слаб еще твой командир.

— Тогда разрешите приступить к уходу. К ухаживанию.

— Кругом, марш! — скомандовал Недубов и, не думая больше о мальчишке, сам первый выполнил свою же команду. А вдогонку ему неслось совсем уже не по форме:

— А я все равно не уйду! Это вы учтите!

Недубов не обратил внимания на эти слова и тут же забыл и самого мальчишку. А на другой день мальчик снова стоял на прежнем месте у высокого крыльца, уже без стеганки, и на его гимнастерке блестела новая медаль. На этот раз он ничего не сказал и только проводил доктора настороженным взглядом. Недубову стало как-то не совсем по себе, будто он тайком пробирается куда-то под настороженным взглядом часового. Черт знает что: пробирается.

И он снова закрутился в делах и забыл про мальчишку с медалью. И снова ему напомнили о нем. На этот раз не сам он, а начмо — начальник материального обеспечения Савватеев. Человек это был пожилой, вольнонаемный, и даже погон ему не полагалось. Но, используя свое положение, он из кожи лез, стараясь казаться поседевшим в боях воякой. Пощелкивая пальцами по новенькому офицерскому ремню, он доложил, что явился тут один товарищ, молодой партизан, в общем, мальчик…

— Знаю, — перебил Недубов. — Видел этого молодого.

— Сашка по имени.

— Вполне возможно. Да вам-то какое дело до этого?

— Придется разрешить.

— Послушайте, вам очень нравится вмешиваться не в свои дела. Я что-то раньше этого не замечал.

— Я? Что вы! Да ни боже мой! Он, этот парнишка, особенный: своим героическим поступком он спас партизанский отряд и того самого командира, которого вам сейчас спасать приходится. В газете напечатано. Мы вчера в общежитии читали, и некоторые плакали. И не только женщины.

Недубов решительно прекратил разговор. В этот день Сашка не попадался на глаза, и доктор думал, что, наверное, он уехал, и даже пожалел, что не разрешил хотя бы пятиминутного свидания. Он бы разрешил, если бы не Савватеев. Вечно лезет не в свои дела!