Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Что касается Анисьи Петровановны, то, по-видимому, уже в первой же землянке для нее стало ясно все, что касается нового врача. Едва они вошли, как с нар им навстречу поднялась взлохмаченная фигура. Таисия Никитична сразу узнала своего недавнего собеседника, бородача-кашевара.

— Спите, отдыхайте, — торопливо и приказывающе проговорила она.

— Успею еще, у меня сон что у воробья…

Вмешалась сестра. Отстранив бородача, она доложила:

— Тут один раненый. А ты отойди, сказано тебе: отдыхай.

Бородач послушно сел на краешек нар, и тогда Таисия Никитична увидела раненого. Он вышел из темноты к двери, вынося вперед забинтованную руку. Молодой парень, невысокий и не очень, видать, сильный, если судить по его тонкому лицу и маленьким рукам. Две раны, чуть повыше кисти и около локтя, были незначительны, но очень запущены. Таисия Никитична, вспомнив отношение сестры к «мужиковским болезням», с осуждением взглянула на нее.

— Скрывал, — с угрожающей улыбкой пояснила та. — Отчаянность проявлял, героизм. Так, думал, пройдет.

Парень вздохнул и нахмурился, вдруг проговорил неожиданным при его легком телосложении густым басом:

— Да когда же было лечиться? Мост взрывали, вот и царапнуло. В первый раз, что ли? Героизм… Скажете тоже!

— Без тебя не взорвали бы?

— Без него, — откликнулся бородач, — никогда бы. Лучший специалист.

— А ты бы не подавал голоса-то, — осуждающе проговорила Анисья Петровановна.

— Конечно, и без меня бы взорвали, — поеживаясь от боли, проговорил парень. — Делов-то…

— Ну и сидел бы. Сестра, еще ваты.

— Так никак было нельзя сидеть-то. Я же рассказывал, и другие подтверждали. Головы поднять было невозможно. Нам до моста метров пятьсот всего, а ползти нельзя. Немцы такие психованные в охране, чуть воробей чикнет, они по этому месту до той поры садят, пока все кругом до последней травинки не выбьют. Всю ночь прожекторы, ракеты. Никак нам подойти не дают. А дело стоит. Я и забыл про руку-то, такая у нас досада. Вот так и просидели в болоте, как лягушки, почти сутки. Ни вперед, ни назад.

— Забинтовать, — приказала Таисия Никитична сестре и спросила: — А мост?

— Взорван. Да теперь снова не миновать идти.

— Зачем?

— Так они его теперь уже восстановили. У них скоро самый блицмахен начнется, как же им без моста.

— Ох, уж скорей бы, — сказала Анисья Петровановна, убирая инструменты, — скорей бы наши мужики домолотили проклятого немца. А есть еще такие у нас, что цепляются за свою болезнь, как за мамкин подол.

— Ладно тебе, ладно, — проворчал бородач. — Сама-то что смотришь? Недотумкала еще мою болезнь лечить. Вот доктор не глядя определил.

— Давайте посмотрим, — Таисия Никитична обернулась к бородачу: — Ложитесь на спину. Так. Согните ногу.

Ну конечно, самый обыкновенный радикулит. Лечение здесь, в болоте? Какое тут может быть лечение?

— Сестра, кодеин есть? Дайте. В мирное время вас бы вылечили. Пошли, сестра.

Они по скользким ступенькам выбрались наверх и пошли по лесу, серому от тумана. Анисья Петровановна, не забегая вперед и не отставая ни на шаг, предупредительно указывала дорогу. И все время она, как бы объясняя и в то же время извиняясь за то, что ей приходится объяснять, говорила:

— Тяжело мужикам-то нашим, трудное у них дело и не во всем удачливое. А жалеть их нельзя. Его пожалеешь, он и разнежится, как малый ребенок. Гордость у них. Вот сюда пожалуйте. Направо, вот между елочек как раз и вход.

ВАЛЯ

Валя родилась под Пермью, в таежном поселке, которого нет даже на областной карте: несколько избушек, пара бараков, контора, клуб, столовая. Все, что надо для жизни лесозаготовителей.

И еще большая таежная река, где Валя купалась, стирала белье, рыбачила с отцом. И поцеловалась с мальчиком первый раз тоже здесь, на зеленом бережку, под черемухой.

И еще тайга. Кто не знает, ни за что не поймет, какой запах стоит в тайге в солнечный день. Все думают, пахнет смолой. Нет, медом. А зимой расстилается в морозном воздухе смоляной сладковатый дымок.

Когда росла, не очень-то все это замечала. Думала, так и надо и так будет всегда, и даже — дура такая — рвалась куда-то в неизвестность. А сейчас вспомнишь… Ох, хоть бы денек так пожить!

Отец — шофер, лесовозчик, домой приходил поздно, когда Валя уже спала. Но провожала его всегда она, потому что мама уходила еще раньше отца. Она работала поваром. Попробуй-ка опоздать с завтраком — рабочие столовую разнесут. Лесорубы да шоферы — они знать ничего не хотят, а что положено — подай.

Часто после школы ездила с отцом на лесовозе. Сидела рядом с ним в кабине на мягком диванчике и на каждой выбоине еще нарочно подпрыгивала, чтобы повыше получилось да подольше покачаться. Машина бежит по лежневке, присыпанной снегом, пластины под колесами постукивают, поскрипывают. Пока идет погрузка, Валя прыгает по высоким штабелям, как веселая птаха. А внизу люди катают по лагам толстые промерзшие бревна, с грохотом кидают их на прицеп и прихватывают цепями, чтоб не рассыпался воз по дороге. Отец стоит на подножке, покрикивает на грузчиков:

«Полней наливай! Не жалей трудовых!..»

Рассказывая про отца, Валя высоко поднимала свои светлые густые брови, и на ее крепких щеках появлялись нежные ямочки. Она говорила низким распевным голосом. По всему видно, что отец ее был сильным и добродушным человеком.

А почему был? Таисия Никитична взглянула на Валю. Нет, кажется, с отцом все благополучно. Тогда она осторожно спросила:

— Он сейчас где?

— Сейчас дома, отвоевался начисто… — Валя продолжала нежно улыбаться. — Без ноги, конечно. Работает завгаражом, машину-то водить ему трудно. Пишет: «Шуруй, дочка, За двоих…»

Ее улыбка сбила с толку Таисию Никитичну: как это можно так говорить об отце, искалеченном войной, и нежно улыбаться? Какая это сила — любовь? Как надо любить, если, пусть даже на мгновение, можно отбросить все обиды, даже ненависть к врагу, как что-то очень мелкое по сравнению с ее любовью?

Впрочем, ненавидеть она тоже умеет, в этом Таисия Никитична скоро убедилась.

Они сидели на склоне оврага, на солнечной стороне. А та, противоположная несолнечная сторона была седой от инея. И каждая кочка на топком болоте тоже с одной стороны зеленая, с другой — седая. Среди глянцевитых темно-зеленых листочков красные капельки клюквы — мороз ее подсластил, и уже можно есть. Утром Валя набрала целую кружку, с чаем очень хорошо. И вокруг каждой кочки — перламутровое кольцо непрочного льда.

Все как дома, и все не так. Эти прибалтийские леса даже в такой солнечный день поздней затяжной осени нисколько не похожи на уральские, нечего и сравнивать.

— Конечно, я понимаю, — горячо продолжала Валя, — сейчас война, и сравнивать ничего нельзя. Там я жила как человек, а тут мы воюем.

— Вы очень любите свои места? — спросила Таисия Никитична.

— Очень! Никогда так не любила, как сейчас! Нет, конечно, любила, только не замечала этого. Просто привыкла, а привычка для любви — смерть. А надо так любить, чтобы каждый раз все было по-новому, не так, как вчера. И никогда не надо скулить. Ведь так все было хорошо в моей жизни. Утром проснешься и, еще глаз не открывая, потянешься так, что все в тебе закипит от силы, от счастья, и тело вдруг затоскует, и кажется, если еще перележишь одну только секундочку, — конец…

Она засмеялась и сильно потянулась всем своим большим телом. Таисия Никитична улыбнулась:

— Тогда в самолете вы мне показались другой.

— Нет, я всегда одинаковая. Отношение к жизни, конечно, меняется. Это уж по обстоятельствам. А человек измениться не может.

— Сколько вам лет, Валя?

— Очень много. Двадцать четыре.

— Ого! А можно подумать — сорок. Такие у вас рассуждения.

— А это тоже по обстоятельствам. Война всему научит.

7
{"b":"136162","o":1}