Я знал, что эта женщина к партийцу.

Партиец приходился ей родней.

Узнав, что он не скоро возвратится,

Она уселась с книжкой в проходной.

Она читала, заслонив коптилку,

Ложась на нас наплывом круглых плеч.

Полпотолка срезала тень затылка.

Нам надо было залу пересечь.

Мы шли, как вдруг: «Спекторский, мы

знакомы», —

Высокомерно раздалось нам вслед,

И, не готовый ни к чему такому,

Я затесался третьим в t?te-?-t?te[4] .

Бухтеева мой шеф по всей проформе,

О чем тогда я не мечтал ничуть.

Перескажу, что помню, попроворней,

Тем более, что понял только суть.

Я помню ночь, и помню друга в краске,

И помню плошки утлый фитилек.

Он изгибался, точно ход развязки

Его по глади масла ветром влек.

Мне бросилось в глаза, с какой фриволью,

Невольный вздрог улыбкой погася,

Она шутя обдернула револьвер

И в этом жесте выразилась вся.

Как явственней, чем полный вздох двурядки,

Вздохнул у локтя кожаный рукав,

А взгляд, косой, лукавый взгляд бурятки,

Сказал без слов: «Мой друг, как ты плюгав!»

Присутствие мое их не смутило.

Я заперся, но мой дверной засов

Лишь удесятерил слепую силу

Друг друга обгонявших голосов.

Был разговор о свинстве мнимых сфинксов,

О принципах и принцах, но весом

Был только темный призвук материнства

В презреньи, в ласке, в жалости, во всем.

«Вы вспомнили рождественских застольцев?.. —

Изламываясь радугой стыда,

Гремел вопрос. – Я дочь народовольцев.

Он отвечал... «Но чтоб не быть уродкой, —

Рвалось в ответ, – ведь надо ж чем-то быть?»

И вслед за тем: «Я родом – патриотка.

Каким другим оружьем вас добить?..»

Уже мне начинало что-то сниться

(Я, видно, спал), как зазвенел звонок.

Я выбежал, дрожа, открыть партийцу

И бросился назад что было ног.

Но я прозяб, согреться было нечем,

Постельное тепло я упустил.

И тут лишь вспомнил я о происшедшем.

Пока я спал, обоих след простыл.

Ирпень – это память о людях и лете,

О воле, о бегстве из-под кабалы,

О хвое на зное, о сером левкое

И смене безветрия, вёдра и мглы.

О белой вербене, о терпком терпеньи

Смолы; о друзьях, для которых малы

Мои похвалы и мои восхваленья,

Мои словословья, мои похвалы.

Пронзительных иволог крик и явленье

Китайкой и углем желтило стволы,

Но сосны не двигали игол от лени

И белкам и дятлам сдавали углы.

Сырели комоды, и смену погоды

Древесная квакша вещала с сучка,

И балка у входа ютила удода,

И, детям в угоду, запечье – сверчка.

В дни съезда шесть женщин топтали луга.

Лениво паслись облака в отдаленьи.

Смеркалось, и сумерек хитрый манёвр

Сводил с полутьмою зажженный репейник,

С землею – саженные тени ирпенек

И с небом – пожар полосатых панёв.

Смеркалось, и, ставя простор на колени,

Загон горизонта смыкал полукруг.

Зарницы вздымали рога по-оленьи,

И с сена вставали и ели из рук

Подруг, по приходе домой, тем не мене

От жуликов дверь запиравших на крюк.

В конце, пред отъездом, ступая по кипе

Листвы облетелой в жару бредовом,

Я с неба, как с губ, перетянутых сыпью,

Налет недомолвок сорвал рукавом.

И осень, дотоле вопившая выпью,

Прочистила горло; и поняли мы,

Что мы на пиру в вековом прототипе —

На пире Платона во время чумы.

Откуда же эта печаль, Диотима?

Каким увереньем прервать забытье?

По улицам сердца из тьмы нелюдимой!

Дверь настежь! За дружбу, спасенье мое!

И это ли происки Мэри-арфистки,

Что рока игрою ей под руки лег

И арфой шумит ураган аравийский,

Бессмертья, быть может, последний залог.

Годами когда-нибудь в зале концертной

Мне Брамса сыграют, – тоской изойду.

Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,

Прогулки, купанье и клумбу в саду.

Художницы робкой, как сон, крутолобость,

С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,

Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,

Художницы облик, улыбку и лоб.

Мне Брамса сыграют, – я вздрогну, я сдамся,

Я вспомню покупку припасов и круп,

Ступеньки террасы и комнат убранство,

И брата, и сына, и клумбу, и дуб.

Художница пачкала красками траву,

Роняла палитру, совала в халат

Набор рисовальный и пачки отравы,

Что «Басмой» зовутся и астму сулят.

Мне Брамса сыграют, – я сдамся, я вспомню

Упрямую заросль, и кровлю, и вход,

Балкон полутемный и комнат питомник,

Улыбку, и облик, и брови, и рот.

И сразу же буду слезами увлажен

И вымокну раньше, чем выплачусь я.

Горючая давность ударит из скважин,

Околицы, лица, друзья и семья.

И станут кружком на лужке интермеццо,

Руками, как дерево, песнь охватив,

Как тени, вертеться четыре семейства

Под чистый, как детство, немецкий мотив.