Едва вагона выгнутая дверь

Захлопнулась за сестриной персоной,

Действительность, как выспавшийся зверь,

Потягиваясь, поднялась спросонок.

Она не выносила пустомель,

И только ей вернули старый навык, —

Вздохнула вслух, как дышит карамель

В крахмальной тьме колониальных лавок.

Учуяв нюхом эту москатиль,

Голодный город вышел из берлоги,

Мотнул хвостом, зевнул и раскатил

Тележный гул семи холмов отлогих.

Тоска убийств, насилий и бессудств

Ударила песком по рту фортуны

И сжала крик, теснившийся из уст

Красноречивой некогда вертуньи.

И так как ей ничто не шло в башку,

То не судьба, а первое пустое

Несчастье приготовилось к прыжку,

Запасшись склянкой с серной кислотою.

Вот тут с разбега он и налетел

На Сашку Бальца. Всей сквозной округой.

Всей тьмой. На полусон. На полутень,

На что-то вроде рока. Вроде друга.

Всей световой натугой – на портал,

Всей лайкою упругой – на деревья,

Где Бальц как перст перчаточный торчал.

А говорили, – болен и в Женеве.

И точно назло он его стерег —

Намеренно под тем дверным навесом,

Куда Сережу ждали на урок

К отчаянному одному балбесу.

Но выяснилось – им в один подъезд,

Где наверху в придачу к прошлым тещам

У Бальца оказался новый тесть,

Одной из жен пресимпатичный отчим.

Там помещался новый Бальцев штаб.

Но у порога кончилась морока,

И, пятясь из приятелевых лап,

Сергей поклялся забежать с урока.

Смешная частность. Сашка был мастак

По части записного словоблудья.

Он ждал гостей и о своих гостях

Таинственно заметил: «Будут люди».

Услыша сей внушительный посул,

Сергей представил некоторой Меккой

Эффектный дом, где каждый венский стул

Готов к пришествию сверхчеловека.

Смеясь в душе: «Приступим, – возгласил,

Входя, Сережа. – Как делишки, Миша?»

И, сдерживаясь из последних сил,

Уселся в кресло у оконной ниши.

«Не странно ли, что все еще висит,

И дуется, и сесть не может солнце?»

Обдумывая будущий визит,

Не вслушивался он в слова питомца.

Из окон открывался чудный вид,

Обитый темно-золотистой кожей.

Диван был тоже кожею обит.

«Какая чушь!» – подумалось Сереже.

Он не любил семьи ученика.

Их здравый смысл был тяжелей увечья,

А путь прямей и проще тупика.

Читали «Кнут», выписывали «Вече».

Кобылкины старались корчить злюк,

Но даже голосов свирепый холод

Всегда сбивался на плаксивый звук,

Как если кто задет или уколот.

Особенно заметно у самой

Страдальчества растравленная рана

Изобличалась музыкой прямой

Богатого гаремного сопрано.

Не меньшею загадкой был и он,

Невежда с правоведческим дипломом,

Холоп с апломбом и хамелеон,

Но лучших дней оплеванный обломок.

В чаду мытарств угасшая душа,

Соединял он в духе дел тогдашних

Образованье с маской ингуша

И умудрялся рассуждать, как стражник.

Но в целом мире не было людей

Забитее при всей наружной спеси

И участи забытей и лютей,

Чем в этой цитадели мракобесья.

Урчали краны порчею аорт,

Ругалась, фартук подвернув, кухарка,

И весь в рассрочку созданный комфорт

Грозил сумой и кровью сердца харкал.

По вечерам висячие часы

Анализом докучных тем касались,

И, как с цепей сорвавшиеся псы,

Клопы со стен на встречного бросались.

Урок кончался. Дом, как корифей,

Топтал деревьев ветхий муравейник

И кровли, к ночи ставшие кривей

И точно потерявшие равненье.

Сергей прощался. Что-то в нем росло,

Как у детей средь суесловья взрослых,

Как будто что-то плавно и без слов

Навстречу дому близилось на веслах.

Как будто это приближался вскрик,

С которым, позабыв о личной шкуре,

Снимают с ближних бремя их вериг,

Чтоб разбросать их по клавиатуре.

В таких мечтах: «Ты видишь, – возгласил,

Входя, Сергей, – я не обманщик, Сашка», —

И, сдерживаясь из последних сил,

Присел к столу и пододвинул чашку.

И осмотрелся. Симпатичный тесть

Отсутствовал, но жил нельзя шикарней.

Картины, бронзу – все хотелось съесть,

Все как бы в рот просилось, как в пекарне.

И вдруг в мозгу мелькнуло: «И съедят.

Не только дом, но раньше или позже

И эту ночь, и тех, что тут сидят.

Какая чушь!» – подумалось Сереже.

Но мысль осталась, завязав дуэт

С тоской, что гложет поедом поэтов,

И неизвестность, точно людоед,

Окинула глазами сцену эту.

И увидала: полукруглый стол,

Цветы и фрукты, и мужчин и женщин,

И обреченья общий ореол,

И девушку с прической a lа Ченчи.

И абажур, что как бы клал запрет

Вовне, откуда робкий гимназистик

Смотрел, как прочь отставленный портрет,

На дружный круг живых характеристик.

На Сашку, на Сережу, – иногда

На старшего уверенного брата,

Который сдуру взял его сюда,

Но, вероятно, уведет обратно.

Их назвали, но как-то невдомек.

Запало что-то вроде «мох» иль «лемех».

Переспросить Сережа их не мог,

Затем что тон был взят как в близких семьях.

Он наблюдал их, трогаясь игрой

Двух крайностей, но из того же теста.

Во младшем крылся будущий герой.

А старший был мятежник, то есть деспот.