Неделю проскучал он, книг не трогав,

Потом, торгуя что-то в зеленной,

Подумал, что томиться нет предлогов,

И повернул из лавки к Ильиной.

Он чуть не улизнул от них сначала,

Но на одном из бальцевских окон

Над пропастью сидела и молчала

По внешности – насмешница, как он.

Она была без вызова глазаста,

Носила траур и нельзя честней

Витала, чтобы не соврать, верст за сто.

Урвав момент, он вышел вместе с ней.

Дорогою бессонный говор веток

Был смутен и, как слух, тысячеуст.

А главное, не делалось разведок

По части пресловутых всяких чувств.

Таких вещей умели сторониться.

Предметы были громче их самих.

А по бульвару шмыгали зарницы

И подымали спящих босомыг. И вот порой, как ветер без провесу

Взвивал песок и свирепел и креп,

Отец ее, – узнал он, – был профессор,

Весной она по нем надела креп,

И множество чего, – и эта лава

Подробностей росла атакой в лоб

И приближалась, как гроза, по праву,

Дарованному от роду по гроб.

Затем прошла неделя, и сегодня,

Собравшися впервые к ней, он шел

Рассеянней, чем за город, свободней,

Чем с выпуска, за школьный частокол.

Когда-то дом был ложею масонской.

Лет сто назад он перешел в казну.

Пустые классы щурились на солнце.

Ремонтный хлам располагал ко сну.

В творилах с известью торчали болтни.

Рогожа скупо пропускала свет.

И было пусто, как бывает в полдни,

Когда с лесов уходят на обед.

Он долго в дверь стучался без успеха,

А позади, как бабочка в плену,

Безвыходно и пыльно билось эхо.

Отбив кулак, он отошел к окну.

Тут горбились задворки института,

Катились градом балки, камни, пот,

И, всюду сея мусор, точно смуту,

Ходило море земляных работ.

Многолошадный, буйный, голоштанный,

Двууглекислый двор кипел ключом,

Разбрасывал лопатами фонтаны,

Тянул, как квас, полки под кирпичом.

Слонялся ветер, скважистый, как траур,

Рябил, робел и, спины заголя,

Завешивал рубахами брандмауэр

И каменщиков гнал за флигеля.

У них курились бороды и ломы,

Как фитили у первых пушкарей.

Тогда казалось – рядом жгут солому,

Как на торфах в несметной мошкаре.

Землистый залп сменялся белым хряском.

Обвал бледнел, чтоб опухолью спасть.

Показывались горловые связки.

Дыханье щебня разевало пасть.

Но вот он раз застал ее. Их встречи

Пошли частить. Вне дней. Когда не след.

Он стал ходить: в ненастье; чуть рассветши;

Во сне; в часы, которых в списках нет.

Отказов не предвиделось в приеме.

Свиданья назначались: в шуме птиц;

В кистях дождя; в черемухе и в громе;

Везде, где жизнь и двум не разойтись.

«Ах, это вы? Зажмурьтесь и застыньте», —

Услышал он в тот первый раз и миг,

Когда, сторонний в этом лабиринте,

Он сосвежу и точно стал в тупик.

Их разделял и ей служил эгидой

Шкапных изнанок вытертый горбыль.

«Ну как? Поражены? Сейчас я выйду.

Ночей не сплю. Ведь тут что вещь, то быль.

Ну, здравствуйте. Я думала – подрядчик.

Они освобождают весь этаж,

Но нет ни сил, ни стимулов бодрящих

Поднять и вывезть этот ералаш.

А всех-то дел – двоих швейцаров, вас бы

Да три-четыре фуры – и на склад.

Притом пора. Мой заграничный паспорт

Давно зовет из этих анфилад».

Так было в первый раз. Он знал, что встретит

Глухую жизнь, породистую встарь,

Но он не знал, что во второй и в третий

Споткнется сам об этот инвентарь.

Уже помочь он ей не мог. Напротив.

Вконец подпав под власть галиматьи,

Он в этот склад обломков и лохмотьев

Стал из дому переносить свои.

А щебень плыл и, поводя гортанью,

Грозил и их когда-нибудь сглотнуть.

На стройке упрощались очертанья

У них же хаос не редел отнюдь.

Свиданья учащались. С каждым новым

Они клялись, что примутся за ум,

И сложатся, и не проронят слова,

Пока не сплавят весь шурум-бурум.

Но забывались, и в пылу беседы

То громкое, что крепло с каждым днем,

Овладевало ими напоследок

И сделанное ставило вверх дном.

Оно распоряжалось с самодурством

Неразберихой из неразберих

И проливным и краткосрочным курсом

Чему-то переучивало их.

Холодный ветер, как струя муската,

Споласкивал дыханье. За спиной,

Затягиваясь ряскою раскатов,

Прудилось устье ночи водяной.

Вздыхали ветки. Заспанные прутья

Потягивались, стукались, текли,

Валились наземь в серых каплях ртути,

Приподнимались в серебре с земли.

Она ж дрожала и, забыв про старость,

Влетала в окна и вонзала киль,

Распластывая облако, как парус,

В миротворенья послужную быль.

Тут целовались, наяву и вживе.

Тут, точно дым и ливень, мга и гам,

Улыбкою к улыбке, грива к гриве,

Жемчужинами льнули к жемчугам.

Тогда в развале открывалась прелесть.

Перебегая по краям зеркал,

Меж блюд и мисок молнии вертелись,

А следом гром откормленный скакал.

И, завершая их игру с приданым,

Не стоившим лишений и утрат,

Ключами ударял по чемоданам

Саврасый, частый, жадный летний град.

Их распускали. Кипятили кофе.

Загромождали чашками буфет.

Почти всегда при этой катастрофе

Унылой тенью вырастал рассвет.

И с тем же неизменным постоянством

Сползались с полу на ночной пикник

Ковры в тюках, озера из фаянса

И горы пыльных, беспросветных книг.

Ломбардный хлам смотрел еще серее,

Последних молний вздрагивала гроздь,

И оба уносились в эмпиреи,

Взаимоокрылившись, то есть врозь.

Теперь меж ними пропасти зияли.

Их что-то порознь запускало в цель.

Едва касаясь пальцами рояля,

Он плел своих экспромтов канитель.

Сырое утро ежилось и дрыхло,

Бросался ветер комьями в окно,

И воздух падал сбивчиво и рыхло

В Мариин новый отрывной блокнот.

Среди ее стихов осталась запись

Об этих днях, где почерк был иглист,

Как тернии, и ненависть, как ляпис,

Фонтаном клякс избороздила лист.

«Окно в лесах, и – две карикатуры,

Чтобы избегнуть даровых смотрин,

Мы занавесимся от штукатуров,

Но не уйдем из показных витрин.

Мы рано, может статься, углубимся

В неисследимый смысл добра и зла.

Но суть не в том. У жизни есть любимцы.

Мне кажется, мы не из их числа.

Теперь у нас пора импровизаций.

Когда же мы заговорим всерьез?

Когда, иссякнув, станем подвизаться

На поприще похороненных грез?

Исхода нет. Чем я зрелей, тем боле

В мой обиход врывается земля

И гонит волю и берет безволье

Под кладбища, овраги и поля.

P.S. Все это требует проверки.

Не верю мыслям, – семь погод на дню.

В тот день, как вещи будут у Шиперки,

Я, вероятно, их переменю».