Не плакалась, а пела вьюга. Чуть не

Как благовест к заутрене средь мги,

Раскатывались снеговые крутни,

И пели басом путников шаги.

Угольный дом скользил за дом угольный,

Откуда руки в поле простирал.

Там мучили, там сбрасывали в штольни,

Там измывался шахтами Урал.

Там ели хлеб, там гибли за бесценок,

Там белкою кидался в пихту кедр,

Там был зимы естественный застенок,

Валютный фонд обледенелых недр.

Там по горам кустились перелески,

Пристреливались, брали, жгли дотла,

И подбегали к женщине в черкеске,

Оглядывавшей эту ширь с седла.

Пред ней, за ней, обходом в тыл и с флангов,

Курясь ползла гражданская война,

И ты б узнал в наезднице беглянку,

Что бросилась из твоего окна.

По всей земле осипшим морем грусти,

Дымясь, гремел и стлался слух о ней,

Марусе тихих русских захолустий,

Поколебавшей землю в десять дней.

Не плакались, а пели снега крутни,

И жулики ныряли внутрь пурги

И укрывали ужасы и плутни

И утопавших путников шаги.

Как кратеры, дымились кольца вьюги,

И к каждому подкрадывался вихрь,

И переулки лопались с натуги,

И вьюга вновь заклепывала их.

Безвольные, по всей первопрестольной

Сугробами, с сугроба на сугроб,

Раскачивая в торбах колокольни,

Тащились цепи пешеходных троп.

В дни голода, когда вам слали на дом

Повестки и никто вас не щадил,

По старым сыромятниковским складам

С утра бродило несколько чудил.

То были литераторы. Союзу

Писателей доверили разбор

Обобществленной мебели и грузов

В сараях бывших транспортных контор.

Предвидя от кофейников до сабель

Все разности домашнего старья,

Определяла именная табель,

Какую вещь в какой комиссариат.

Их из необходимости пустили

К завалам Ступина и прочих фирм

И не ошиблись: честным простофилям

Служил мерилом римский децемвир.

Они гордились данным полномочьем.

Меж тем смеркалось. Между тем шел снег.

Предметы обихода шли рабочим,

А ценности и провиант – казне.

В те дни у сыромятницких окраин

Был полудеревенский аромат,

Пластался снег и, галками ограян,

Был только этим карканьем примят.

И, раменье убрав огнем осенним

И пламенем – брусы оконных рам,

Закат бросался к полкам и храненьям

И как бы убывал по номерам.

В румяный дух реберчатого теса

Врывался визг отверток и клещей,

И люди были тверды, как утесы,

И лица были мертвы, как клише.

И лысы голоса. И близко-близко

Над ухом, а казалось – вдалеке,

Все спорили, как быть со штукой плиса,

И серебро ли ковш иль аплике.

Срезали пломбы на ушках шпагата,

И, мусора взрывая облака,

Прикатывали кладь по дубликату,

Кладовщика зовя издалека.

Отрыжкой отдуваясь от отмычек,

Под крышками вздувался старый хлам,

И давность потревоженных привычек

Морозом пробегала по телам.

Но даты на квитанциях стояли,

И лиц, из странствий не подавших весть,

От срока сдачи скарба отделяли

Год-два и редко-редко пять и шесть.

Дух путешествия казался старше,

Чем понимали старость до сих пор.

Дрожала кофт заржавленная саржа,

И гнулся лифов колкий коленкор.

Амбар, где шла разборка гардеробов,

Плыл наугад, куда глаза глядят.

Как волны в море, тропы и сугробы

Тянули к рвоте, притупляя взгляд.

Но было что-то в свойствах околотка,

Что обращалось к мысли, и хотя

Держало к ней, как высланная лодка,

Но гибло, до нее не доходя.

Недоставало, может быть, секунды,

Чтоб вытянуться и поймать буек,

Но вновь и вновь, захлестнутая тундрой,

Душа тонула в темноте таег.

Как вдруг Спекторский обомлел и ахнул.

В глазах, уставших от чужих перин,

Блеснуло что-то яркое, как яхонт,

Он увидал Мариин лабиринт.

«А ну-ка, – быстро молвил он, – коллега,

Вот список. Жарьте по инвентарю.

А я... а я неравнодушен к снегу:

Пробегаюсь чуть-чуть и покурю».

Был воздух тих, но если б веткой хрустнуть,

Он снежным вихрем бросился б в галоп,

Как эскимос, нависшей тучей сплюснут,

Был небосвод лиловый низколоб.

Был воздух тих, как в лодке китолова,

Затерянной в тисках плавучих гор.

Но если б хрустнуть веткою еловой,

Все б сдвинулось и понеслось в опор.

Он думал: «Где она – сейчас, сегодня?»

И слышал рядом: «Шелк. Чулки. Портвейн».

«Счастливей моего ли и свободней

Или порабощенней и мертвей?»

Со склада доносилось: «Дальше. Дальше,

Под опись. В фонд. Под опись. В фонд. В подвал».

И монотонный голос, как гадальщик,

Все что-то клал и что-то называл.

Настала ночь. Сверхштатные ликурги

Закрыли склад. Гаданья голос стих.

Поднялся вихрь. Сережины окурки

Пошли кружиться на манер шутих.

Ему какие-то совали снимки.

Событья дня не шли из головы.

Он что-то отвечал и слышал в дымке:

«Да вы взгляните только. Это вы?

Нескромность? Обронили из альбома.

Опомнитесь: кому из нас на дню

Не строил рок подобного ж: любому

Подсунул не знакомых, так родню».

Мело, мело. Метель костры лизала,

Пигмеев сбив гигантски у огня.

Я жил тогда у Курского вокзала

И тут-то наконец его нагнал.

Я соблазнил его коробкой «Иры»

И затащил к себе, причем – курьез:

Он знал не хуже моего квартиру,

Где кто-то под его присмотром рос.

Он тут же мне назвал былых хозяев,

Которых я тогда же и забыл.

У нас был чад отчаянный. Оттаяв,

Все морщилось, размокши до стропил.

При самом входе, порох зря потратив,

Он сразу облегчил свой патронташ

И рассказал про двух каких-то братьев,

Припутав к братьям наш шестой этаж.

То были дни как раз таких коллизий.

Один был учредиловец, другой —

Красногвардеец первых тех дивизий,

Что бились под Сарептой и Уфой.

Он был погублен чьею-то услугой.

Тут чей-то замешался произвол,

И кто-то вроде рока, вроде друга

Его под пулю чешскую подвел...

В квартиру нашу были, как в компотник,

Набуханы продукты разных сфер:

Швея, студент, ответственный работник,

Певица и смирившийся эсер.