Конец пришел нечаянней и раньше,

Чем думалось. Что этот человек

Никак не Дон Жуан и не обманщик,

Сама Мария знала лучше всех.

Но было б легче от прямых уколов,

Чем от предполаганья наугад,

Несчастия, участки, протоколы?

Нет, нет, увольте. Жаль, что он не фат.

Бесило, что его домашний адрес

Ей неизвестен. Оставалось жить,

Рядиться в гнев и врать себе, не зазрясь,

Чтоб скрыть страданье в горделивой лжи.

И вот, лишь к горлу подступали клубья,

Она спешила утопить их груз

В оледенелом вопле самолюбья

И яростью перешибала грусть.

Три дня тоска, как призрак криволицый,

Уставясь вдаль, блуждала средь тюков.

Сергей Спекторский точно провалился.

Пошел в читальню, да и был таков.

А дело в том, что из библиотеки

На радостях он забежал к себе.

День был на редкость, шел он для потехи,

И что ж нашел он на дверной скобе?

Игра теней прохладной филигранью

Качала пачку писем. Адресат

Растерянно метнулся к телеграмме,

Врученной десять дней тому назад.

Он вытер пот. По смыслу этих литер,

Он – сирота, быть может. Он связал

Текущее и этот вызов в Питер

И вне себя помчался на вокзал.

Когда он уличил себя под Тверью

В заботах о Марии, то постиг,

Что значит мать, и в детском суеверьи

Шарахнулся от этих чувств простых.

Так он и не дал знать ей, потому что

С пути не смел, на месте ж – потому,

Что мать спасли, и он не видел нужды

Двух суток ради прибегать к письму.

Мать поправлялась. Через две недели,

Очухавшись в свистках, в дыму, в листве,

Он тер глаза. Кругом в плащах сидели.

Почтовый поезд подходил к Москве.

Многолошадный, буйный, голоштанный...

Скорей, скорей навстречу толкотне!

Скорей, скорее к двери долгожданной!

И кажется – да, да! Она в окне!

Скорей, скорей! Его приезд в секрете.

А вдруг, а вдруг?.. О, что он натворил!

Тем и скорей через ступень на третью

По лестнице без видимых перил.

Клозеты, стружки, взрывы перебранки,

Рубанки, сурик, сальная пенька.

Пора б уж вон из войлока и дранки.

Но где же дверь? Назад из тупика!

Да полно, все ль еще он в коридоре?

Да нет, тут кухня! Печь, водопровод.

Ведь он у ней, и всюду пыль и море

Снесенных стен и брошенных работ!

Прошли года. Прошли дожди событий,

Прошли, мрача Юпитера чело.

Пойдешь сводить концы за чаепитьем, —

Их точно сто. Но только шесть прошло.

Прошло шесть лет, и, дрему поборовши,

Задвигались деревья, побурев.

Закопошились дворики в пороше.

Смел прусаков с сиденья табурет.

Сейчас мы руки углем замараем,

Вмуруем в камень самоварный дым,

И в рукопашной с медным самураем,

С кипящим солнцем в комнаты влетим.

Но самурай закован в серый панцирь.

К пустым сараям не протоптан след.

Пролеты комнат канули в пространство.

Зари не будет, в лавках чаю нет.

Тогда скорей на крышу дома слазим,

И вновь в роях недвижных верениц

Москва с размаху кувыркнется наземь,

Как ящик из-под киевских яиц.

Испакощенный тес ее растащен.

Взамен оград какой-то чародей

Огородил дощатый шорох чащи

Живой стеной ночных очередей.

Кругом фураж, не дожранный морозом.

Застряв в бурана бледных челюстях,

Чернеют крупы палых паровозов

И лошадей, шарахнутых врастяг.

Пещерный век на пустырях щербатых

Понурыми фигурами проныр

Напоминает города в Карпатах:

Москва – войны прощальный сувенир.

Дырявя даль, и тут летали ядра,

Затем что воздух родины заклят,

И половина края – люди кадра,

И погибать без торгу – их уклад.

Затем что небо гневно вечерами,

Что распорядок штатский позабыт,

И должен рдеть хотя б в военной раме

Военной формы не носивший быт.

Теперь и тут некстати блещет скатерть

Зимы; и тут в разрушенный очаг,

Как наблюдатель на аэростате,

Косое солнце смотрит натощак.

Поэзия, не поступайся ширью.

Храни живую точность: точность тайн.

Не занимайся точками в пунктире

И зерен в мере хлеба не считай.

Недоуменьем меди орудийной

Стесни дыханье и спроси чтеца:

Неужто, жив в охвате той картины,

Он верит в быль отдельного лица?

И, значит, место мне укажет, где бы,

Как манекен, не трогаясь никем,

Не стыло бы в те дни немое небо

В потоках крови и шато д'икем?

Оно не льнуло ни к каким Спекторским,

Не жаждало ничьих метаморфоз,

Куда бы их по рубрикам конторским

Позднейший бард и цензор ни отнес.

Оно росло стеклянною заставой

И с обреченных не спускало глаз

По вдохновенью, а не по уставу,

Что единицу побеждает класс.

Бывают дни: черно-лиловой шишкой

Над потасовкой вскочит небосвод,

И воздух тих по слишком буйной вспышке,

И сани трутся об его испод.

И в печках жгут скопившиеся письма,

И тучи хмуры и не ждут любви,

И все б сошло за сказку, не проснись мы

И оторопи мира не прерви.

Случается: отполыхав в признаньях,

Исходит снегом время в ноябре,

И день скользит украдкой, как изгнанник,

И этот день – пробел в календаре.

И в киновари ренскового солнца

Дымится иней, как вино и хлеб,

И это дни побочного потомства

В жару и правде непрямых судеб.

Куда-то пряча эти предпочтенья,

Не знает век, на чем он спит, лентяй.

Садятся солнца, удлиняют тени,

Чем старше дни, тем больше этих тайн.

Вдруг крик какой-то девочки в чулане.

Дверь вдребезги, движенье, слезы, звон,

И двор в дыму подавленных желаний,

В босых ступнях несущихся знамен.

И та, что в фартук зарывала, мучась,

Дремучий стыд, теперь, осатанев,

Летит в пролом открытых преимуществ

На гребне бесконечных степеней.

Дни, миги, дни, и вдруг единым сдвигом

Событье исчезает за стеной

И кажется тебе оттуда игом

И ложью в мертвой корке ледяной.

Попутно выясняется: на свете

Ни праха нет без пятнышка родства:

Совместно с жизнью прижитые дети —

Дворы и бабы, галки и дрова.

И вот заря теряет стыд дочерний.

Разбив окно ударом каблука,

Она перелетает в руки черни

И на ее руках за облака.

За ней ныряет шиворот сыновний.

Ему тут оставаться не барыш.

И небосклон уходит всем становьем

Облитых снежной сывороткой крыш.

Ты одинок. И вновь беда стучится.

Ушедшими оставлен протокол,

Что ты и жизнь – странные вещицы,

А одинокость – это рококо.

Тогда ты в крик. Я вам не шут! Насилье!

Я жил как вы. Но отзыв предрешен:

История не в том, что мы носили,

А в том, как нас пускали нагишом.