Одри улыбнулась:
– Пожалуй, да – да, я нелюдь, мистер Свеж, а вы привязаны к стулу у меня в столовой и зависите от любого моего нелюдского каприза. – Она постукала серебряной чайной ложечкой по передним зубам и закатила глаза, будто воображая нечто восхитительное.
– Продолжайте, пожалуйста, – содрогнувшись, произнес Мятник Свеж. – Простите, что перебил.
– Но все было вполне по-людски, – сказала Одри, взглядом бросая Мятнику вызов. – Просто у меня очень развито сопереживание всему, что умирает, – главным образом, животным, но когда, к примеру, скончалась моя бабушка, я это почувствовала за много миль. Признаться, меня это не ошеломило, никак, но в колледже я решила изучать восточную философию – хотела понять, что мне с этим даром делать. А, ну и дизайн одежды.
– Мне кажется, важно хорошо выглядеть, когда работаешь с мертвыми, – сказал Чарли.
– Ну… э-э… возможно, – сказала Одри. – И я была хорошей портнихой. Мне очень нравилось шить наряды. Короче, я познакомилась с одним парнем и влюбилась.
– С мертвым парнем? – уточнил Мятник.
– Всему свое время, мистер Свеж. В свое время – умрет и он. – Одри посмотрела в ковер.
– Вот видите, мудило вы бесчувственный, – сказал Чарли. – Вы ее обидели.
– Алло, Ашер? Привязанный к стулу – да, – ответил Мятник. – Окруженный маленькими монстрами – да. Но никак не бесчувственный.
– Извините, – сказал Чарли.
– Все в порядке, – продолжала Одри. – Его звали – Уильям… Билли, и мы два года были вместе, а потом он заболел. Всего через месяц после того, как мы обручились, ему поставили диагноз – неоперабельная опухоль мозга. По их оценкам, жить ему оставалось месяца два. Я бросила учебу и не отходила от него. Одна сиделка из хосписа знала, что я изучаю Восток, и посоветовала нам поговорить с Дордже Ринпоче, монахом из Тибетского буддистского центра в Беркли[80]. Мы беседовали о “Бардо Тёдол”, которая вам известна как “Тибетская книга мертвых”. Он помог Билли переместить сознание в следующий мир – в следующую жизнь. Отвлек нас от тьмы, и смерть после общения с ним стала естественной – какой-то надеждой. Когда Билли умирал, я не отходила от него и чувствовала, как его сознание движется дальше, по правде чувствовала. Дордже Ринпоче сказал, что у меня особый талант. Он считал, я должна учиться дальше у верховного ламы.
– И вы стали монахиней? – спросил Чарли.
– Я думал, лама – это такой рослый баран, – произнес Мятник Свеж.
Одри не обратила на него внимания.
– У меня болела душа, и мною нужно было руководить, поэтому я поехала в Тибет, где меня приняли в монастырь. Там я двенадцать лет изучала “Бардо Тёдол” под водительством ламы Кампары Ринпоче – семнадцатой реинкарнации бодхисаттвы, который тысячу лет назад и основал нашу школу буддизма. Он обучил меня искусству пховы – переноса сознания в момент смерти.
– Чтоб вы могли делать то, что монах сделал для вашего жениха? – спросил Чарли.
– Да, я проводила пхову для многих горных поселян. У меня это была вроде как специализация… ну и шила для всех в монастыре одежды, конечно. Лама Кампара мне сказал, что он чувствует – я очень старая душа, реинкарнация сверхпросветленного существа, жившего много поколений назад. Я сначала думала, он меня просто хочет как-то проверить, чтобы я поддалась своему эго, но, когда приблизился час его смерти, он позвал меня совершить с ним пхову. И я поняла, что проверка – вот она, он доверяет мне перенос своей души.
– Можно для протокола? – перебил ее Мятник Свеж. – Я бы вам не доверил даже ключей от машины.
Игуано-дон ткнул шпажонкой Мятнику в икру. Дылда ойкнул.
– Видите? – сказал Чарли. – Вы грубите, и вам воздается. Карма.
Одри улыбнулась Чарли, поставила чашку на пол и сложилась в позу лотоса.
– Когда лама скончался, я увидела, как его сознание покидает тело. Затем я ощутила, как и мое сознание покидает тело, и я отправилась за ламой в горы, где он показал мне пещерку, заваленную снегом. В пещерке стоял каменный ларец, запечатанный воском и сухожилиями. Лама сказал, что я должна отыскать этот ларец, после чего пропал – вознесся, и я снова оказалась в своем теле.
– Вы тогда сверхпросветлились? – спросил Чарли.
– Я даже не знаю, что это значит, – ответила Одри. – Насчет этого лама ошибся, но когда я проводила с ним пхову, что-то меня изменило. Когда я вышла из кельи, где осталось его тело, в людях я различила сияющую красную точку – там, где у них сердечная чакра. То же самое, за чем я последовала в горы, – бессмертное сознание. Я видела человеческую душу. Однако меня больше тревожило другое: я видела, что у некоторых людей нет этого сияния или я его просто не вижу – и в них, и в себе. Я не знала почему, но мне было ясно, что каменный ларец нужно отыскать непременно. И я нашла его, пройдя той тропой, которую показал мне лама. В ларце лежал свиток, который большинство буддистов считали – и считают до сих пор – мифом. Утраченная глава “Тибетской книги мертвых”… Там описывались давно забытые искусства – пхова насильственного переноса и пхова неумирания. О последней я даже не слышала. Первая позволяет насильно переносить душу от одного существа к другому, а вторая продлевает переход, бардо, между жизнью и смертью. На сколько угодно.
– Это значит, вы можете заставить людей жить вечно? – спросил Чарли.
– Вроде того – хотя скорее они просто-напросто перестают умирать. Я много месяцев медитировала на этот поразительный дар, что оказался мне вручен, и боялась выполнять обряды. Но однажды присутствовала при бардо одного старика – он умирал от очень болезненного рака желудка. Я больше не могла смотреть, как он страдает, и попробовала пхову насильственного переноса. Я направила его душу в тело его новорожденного внука, у которого не видела в сердечной чакре никакого сияния. Свет на моих глазах пролетел по комнате, и душа вошла в младенца. А через несколько секунд старик мирно скончался… Прошло несколько недель, и меня призвали на бардо девятилетнего мальчика, он тяжело заболел и теперь по всем признакам должен был умереть. Такого я вынести не могла – я же знала, я способна что-то сделать, и потому провела с ним пхову неумирания, и он не умер. Даже пошел на поправку. Я поддалась тогда своему эго и стала проводить обряд с прочими селянами, а не помогать им перейти в следующую жизнь. За пять месяцев я помогла так пятерым, но тут возникла проблема. Родители того первого мальчика позвали меня. Он не рос – даже ногти и волосы у него не росли. Он застрял в своем возрасте, ему по-прежнему было девять лет. Но к тому времени селяне уже приходили ко мне со своими родственниками при смерти, слух обо мне распространился и по другим горным деревням. У монастыря выстраивались очереди, и все требовали, чтобы я к ним вышла. Но я отказалась выполнять обряд – я сознавала, что не помогаю этим людям, а, наоборот, замораживаю их в духовном развитии. Ну и, сами понимаете, пугаю до беспамятства.
– Объяснимо, – сказал Чарли.
– Я не могла растолковать другим монахам, что происходит. И поэтому ночью сбежала. Приехала в буддистский центр в Беркли, стала им помогать, меня приняли послушницей. И вот тогда я впервые увидела, что человеческая душа может храниться и в неодушевленном предмете, – когда зашла в один музыкальный магазин на Кастро. В ваш магазин, мистер Свеж.
– Я знал, что это были вы, – сказал Мятник. – Я Ашеру про вас говорил.
– Говорил, – подтвердил Чарли. – Говорил, что вы очень привлекательны.
– Ничего я не говорил, – воспротивился Мятник.
– Говорил-говорил. “Славные глаза” – вот как он сказал, – доложил Чарли. – Продолжайте.
– Но все равно ошибиться было невозможно – в компакт-дисках было то же сияние, то же присутствие, что я ощущала в людях, у которых имелась душа. Я перепугалась до полусмерти, что и говорить.
– Что и говорить, – подтвердил Чарли. – Я пережил ровно то же самое.
Одри кивнула.
– Я собиралась обсудить это с моим учителем в буддистском центре, понимаете? Признаться, чему я на-училась в Тибете, передать свитки тому, кто, наверное, понимает, что творится с душами в предметах, но всего через несколько месяцев из Тибета доставили известие, что я уехала при подозрительных обстоятельствах. Уж не знаю, чего они там напридумывали, но меня попросили покинуть центр.
