– Ладно, передам, – сказала Джейн из укрытия пиджаков.

На этом дылда удалился огромными шагами богомола, скрылся с глаз. Джейн пожала плечами, отошла от – витрины и зажгла свет, после чего нырнула за подушками в кучи старья.

Заведение было немаленькое, оно занимало – почти весь нижний этаж здания, к тому же порядка здесь не наблюдалось почти никакого, ибо каждая система, разработанная Чарли, через пару недель рушилась под собственной тяжестью, и в сухом остатке выходило не лоскутное одеяло благоустройства, а заросший сад несочетаемых куч. Лили, девушка-готка со свекольными волосами, работавшая у Чарли три дня в неделю, говорила, что если им вообще удается здесь что-либо находить, это просто лишнее доказательство теории хаоса, – после чего, бормоча себе под нос, удалялась в переулок курить гвоздичную папироску и прозревать Бездну. (Хоть Чарли как-то и заметил, что эта самая Бездна до ужаса напоминает обычный мусорный контейнер.)

Навигация по проходам заняла у Джейн минут десять; она отыскала три подушки, вроде бы широкие и толстые, в самый раз для сидения шивы, а вернувшись в квартиру, брата своего обнаружила на полу – тот свернулся зародышем вокруг малютки Софи и спал. Остальные плакальщики совершенно о нем забыли.

– Эй, обалдуй. – Носком она потыкала ему в плечо, и Чарли перевернулся на спину, не выпустив из рук младенца. – Эти сойдут?

– Ты видела свет?

Джейн уронила подушки на пол.

– Чего?

– Свет. Красный. Ты видела в лавке такое, что светилось бы – ну как бы пульсировало красным?

– Нет. А ты?

– Вроде как видел.

– Бросай.

– Что?

– Колеса. Давай их сюда. Очевидно, они гораздо лучше, чем ты меня уверял.

– Но ты же сама сказала, что это просто успокоительные.

– Бросай колеса. Я присмотрю за ребенком, пока ты шивишься.

– На колесах ты не можешь присматривать за моей дочерью.

– Это ничего. Сдавай короеда и иди сиди.

Чарли передал младенца Джейн.

– Маму тоже близко не подпускай.

– Без колес – не смогу.

– Они в аптечке. Нижняя полка в ванной.

Он теперь сидел на полу, растирая лоб так, словно хотел натянуть кожу на свою боль. Сестра пихнула его коленом в плечо.

– Эй, братишка, ты меня извини, ну? Само собой, ну?

– Ну. – Слабенькая улыбка.

Она подняла малышку повыше и взглянула на нее с обожанием, как Богоматерь.

– Что скажешь? Мне такое тоже надо, а?

– Можешь мою одалживать, когда понадобится.

– Не-а, мне бы своего. Мне и так уже стыдно, что я у те-бя жену одалживала.

– Джейн!

– Шутка! Господи. Иногда ты такой задрот. Иди сиди шиву. Иди. Иди. Иди.

Чарли собрал подушки и отправился в гостиную скорбеть вместе с родней; он нервничал, – потому что помнил единственную молитву – “День прошел. Иду ко сну”[7], – только не был уверен, получится ли растянуть ее на три дня.

Про дылду из лавки Джейн рассказать забыла.

Из дому Чарли вышел только через две недели – добрел до банкомата на авеню Колумба, где впервые и убил человека. Орудием убийства он избрал автобус сорок первого маршрута, шедший от автовокзала “Транс-Бей”, по Бей-бридж и к Пресидио мимо моста Золотые Ворота. Если вы нацелились попасть под автобус в Сан-Франциско, выбирайте сорок первый: с хорошей точностью, вид на мост у вас будет замечательный.

В то утро Чарли вообще-то не собирался никого убивать. Он намеревался раздобыть двадцаток для кассы в лавке, проверить баланс, ну и, может, захватить в гастрономии белой горчицы. (Черную он не переваривал. Черная горчица – это приправа, равносильная затяжным прыжкам с парашютом, годится для профессиональных гонщиков и серийных убийц, а Чарли для остроты жизни вполне хватало прекрасных – образцов английской белой.) После похорон друзья и родственники оставили в холодильнике Чарли гору мясной нарезки – ею он и питался эти две недели, однако теперь сохранились только ветчина, темный ржаной хлеб и готовая молочная смесь “Энфамил”, а без белой горчицы все это было невыносимо. Желтоватый пластиковый горшочек он раздобыл, и теперь, когда горчица лежала в кармане пиджака, Чарли стало как-то надежнее. Но парня сбил автобус, и она совершенно вылетела у Чарли из головы.

Стоял теплый октябрьский день, воздух над городом по-осеннему смягчился, летний туман прекратил свои неуклонные ежеутренние поползновенья из Залива, а ветерка дуло ровно столько, что несколько яхт, рассы́павшихся по водной глади, выглядели так, словно позировали для художника-импрессиониста. Ту долю секунды, за которую парень сообразил, что его давят, он, быть может, и не радовался такому событию, но лучше денька для смерти все равно бы не выбрал.

Жертву звали Уильям Крик. Тридцать два года, работал рыночным аналитиком в финансовом районе, куда и направлялся в то утро, когда решил остановиться у банкомата. На нем был легкий шерстяной костюм и кроссовки, а полуботинки для работы болтались под мышкой в кожаной сумке на ремне. Из бокового кармана высовывалась ручка складного зонтика, она-то и привлекла внимание Чарли – по виду сделана под ореховый кап, но пылала тускло-красным, будто ее раскалили в кузнице.

Чарли стоял в очереди к автомату, стараясь не замечать, стараясь выглядеть незаинтересованным, – но не пялиться не мог. Она, блядский ужас, пылает, не-ужели никто не видит?

Суя карточку в банкомат, Уильям Крик глянул через плечо, перехватил упорный взгляд Чарли и попробовал силой воли растопырить полы пиджака в огромные крылья ската-манты, чтобы Чарли не увидел, какой код он вводит. Потом выхватил из автомата кар-точку, – собрал отхаркнутую наличку, повернулся и быстро зашагал прочь, к перекрестку.

Чарли не выдержал. Ручка зонтика запульсировала красным, как трепетное сердце. Когда Крик дошел до самого бордюра, Чарли окликнул его:

– Простите. Прошу прощения, сэр. – Крик обернулся, и Чарли сказал: – Ваш зонтик…

В то же мгновенье, миновав перекресток Колумба и Вальехо, к остановке со скоростью около тридцати пяти миль в час подкатывал сорок первый автобус. Крик глянул на сумку у себя под мышкой, и пятка его кроссовки столкнулась с бордюром. Он стал терять равновесие – какой день ни возьми, все мы тоже так умеем: идем, скажем, по городу, споткнемся о неровность тротуара и для равновесия делаем пару быстрых шажков. Но Уильяму Крику удался лишь один. Шажок назад. С тротуара.

Тут уж пилюлю никак не подсластить, правда? Сорок первый долбанул его прежестоко. Добрых пятьдесят футов летел Уильям Крик по воздуху, пока не вписался в заднее стекло “СААБа” наподобие огромного габардинового мешка с мясом, после чего отскочил на мостовую и начал истекать разными жидкостями. Пожитки его – сумка, зонтик, золотая заколка для галстука, часы “ТАГ-Хойер” – поскакали по улице, – рикошетом – отлетая от шин, ботинок, крышек люков, и что-то упокоилось, преодолев чуть ли не квартал.

Чарли стоял на обочине, стараясь продышаться. Он слышал какой-то писк, словно кто-то дул в свисток детского паровоза, а больше не слышал ничего, и тут на него кто-то налетел. Чарли понял, что ритмично поскуливает сам. Парня – парня с зонтиком – только что стерло с лица земли. Понабежал народ, люди столпились вокруг, человек десять что-то рявкали в мобильники, водитель автобуса едва не расплющил Чарли, несясь по тротуару к луже крови. Чарли качнулся за ним следом.

– Я просто хотел спросить у него…

На Чарли никто не смотрел. Сестра так его убеждала выйти из квартиры, он наконец собрался с духом – и вот на́ тебе?

– Я просто хотел сказать ему, что у него зонтик горит, – произнес Чарли, словно оправдываясь перед обвинителями. Хотя вообще-то его никто не обвинял. Все бежали мимо – кто-то к телу, кто-то прочь, – и Чарли пихали, затем озирались, точно столкнулись не с человеком, а с сильным сквозняком или призраком. – Зонтик, – сказал Чарли, ища глазами вещественное доказательство. И тут заметил его – почти на следующем перекрестке: зонтик лежал в кювете и по-прежнему пульсировал красным, как перегорающая неоновая вывеска. – Вон! Видите! – Однако люди собрались широким полукругом возле мертвого тела, все прижимали руки ко рту, и никто не обращал внимания на перепуганного задохлика, который у них за спиной нес какую-то околесицу.